Бог питал нас голодовкой
И портянкой прикрывал,
Повар нас схватил мутовкой
И в кастрюлю покидал.
Там нас медленно варили,
Там питались нами вши,
А потом нас оцепили
И лишили нас души
..............................
его имя, как и Георгия Оболдуева, необходимо встроить в середину ряда, идущего от футуристов к обэриутам.
Вопрос возникает, собственно, к самому объединению этих авторов под шапкой “экспрессионизма”, ведь подобное самоназвание принадлежало лишь эфемерной группе под предводительством Ипполита Соколова. Из обстоятельного предисловия Веры Терёхиной следует, что чуть ли не весь русский модернизм, или по крайней мере авангард, по сути, является экспрессионизмом. По мне, это умножение сущностей. Что общего между эпигоном имажинистов (которые и сами-то, в общем, были “не первый сорт”) Сергеем Спасским, примитивистом Лапиным и филигранным Кузминым — непонятно, кроме общей установки на деформацию канона (каковая установка в целом характерна для литературы той эпохи). Однако сама публикация этих текстов и материалов — большое и правильное дело.
Бианка Пиетров-Эннкер. “Новые люди” России. Развитие женского движения от истоков до Октябрьской революции. Перевод с немецкого Ю. П. Шаттона под редакцией М. П. Мохначевой. М., РГГУ, 2005, 444 стр.
По-немецки (или, точнее, исходя из некоего мифического представления о “немецкости”) сухо и тяжеловесно написанная монография оказывается на поверку более занимательной, нежели можно было ожидать, бросив первый взгляд. Налет общефеминистского (довольно, кстати, умеренного) пафоса не заслоняет интереснейшего материала. Сила книги — в подходе не столько социологическом, сколько антропологическом. Частные истории женщин, ранее публиковавшиеся или извлеченные из архивов, сплетаются в этой книге, проявляя и свою уникальность, и закономерное место в общем ряду.
Бывает так: начинаешь читать нечто научное, но в какой-то момент аналитический дискурс отступает на второй план, проявляются скрепы, не похожие на методологию исследования, и вдруг перед тобой предстает вполне эстетически значимая картинка (автором труда, вероятно, не предусмотренная).
“Одушевленная прочитанным, она и сама решила, что должна испытывать страдания, будучи невиновной, но во имя неких высоких идеалов”. “Жизнь в русской провинции протекает монотонно и для мужчин и для женщин, писал Капустин. Женщины высшего общества проводят день в домашних заботах и визитах. Он, как автор статьи, не имеет права критиковать такой образ жизни. Но он хочет привлечь внимание к тому, что за границей, прежде всего в Соединенных Штатах Америки, и мужчины и женщины проявляют неслыханную энергию”. Эстетически остраняя подобные контексты, задумываешься вот о чем: эпоха критического реализма всегда представлялась мне царством фантасмагории и абсурда вроде фильма Вуди Аллена “Жизнь и смерть”.
Станислав Лем. Философия случая. Перевод с польского Б. А. Старостина. М., “АСТ”; “АСТ Москва”; “Транзиткнига”, 2005, 767 стр. (“Philosophy”).
Как всегда у Лема, в одной книге заложены целые потенциальные библиотеки, увы, не очень-то спешащие стать актуальными. По словам самого Лема, этот трактат — один из опытов “общей теории всего” (наряду с “Суммой технологии”), в данном случае касающейся по преимуществу феномена литературного творчества. Эта характерная самоирония (не лишенная, впрочем, оснований) — пример того, чем полнятся лемовские “нехудожественные книги”, и того, о чем я говорил выше в применении к труду Пиетров-Эннкер: эстетического смысла текста, не нацеленного на решение эстетических задач. Вообще, поэтика метатекста требует своего исследователя. Лем, впрочем, отличался от многих тем, что писал подобным “скользящим” способом более чем осознанно, и максимальный рационализм его теорий всегда шел рука об руку с его же скептическим гротеском, проявляемым то на уровне синтаксиса, то в разного рода иллюстрациях к тем или иным соображениям. Я всегда был страстным читателем философии — в немалой степени из-за притч, примеров, образных описаний чистых идей, из-за платоновской пещеры и шопенгауэровских дикобразов. В этом смысле Лейбниц, Беркли, Рассел и Витгенштейн были превосходными писателями, а Гегель, Фихте и Поппер — посредственными. Трактаты и диалоги Лема — безусловная вершина подобного философского письма.
Читать дальше
