161 См.: “Прощальное слово в Кавендише (28 февраля 1994)”. — Публицистика, т. 3, стр. 472 — 473.
162 Евгений Борисович Ефимов, редактор книг Л. К. Чуковской, вышедших в годы перестройки в издательстве “Московский рабочий”.
163 См.: “„Дело о писателе Солженицыне”: Из рабочей записи заседаний Политбюро ЦК КПСС”. — “Источник”, 1993, № 3.
164 “„Август Четырнадцатого” читают на родине”. Сб. статей и отзывов. Париж, 1973.
165 Место под Ленинградом, где хоронили расстрелянных в конце 30-х годов. Сейчас там мемориальное кладбище. Видимо, там погребен и М. П. Бронштейн, физик, муж Л. К. Чуковской, расстрелянный в 1938 году. См. запись от 24 июля 1978 г.
166 Из-за плохого зрения Л. К. никогда не смотрела телевизор.
167 Строка Анны Ахматовой из стихотворения, посвященного Б. Пастернаку, “И снова осень валит Тамерланом…”.
168 Упомянута статья критика С. А. Лурье “„Одиссей в Архипелаге”: На родину возвращается из изгнания А. И. Солженицын” (“Невское время”, 1994, 27 мая).
169 Книга сохранилась в библиотеке Л. К. Чуковской. Надпись: “Дорогой Лидии Корнеевне Чуковской, другу моему, одной из первых и самых отзывчивых читателей „Архипелага”, когда он был еще тайно хранимой рукописью. Солженицын. 12 сентября 1994”.
170 В журнале “Нева” печатались “Записки об Анне Ахматовой” Лидии Чуковской.
171 Строки из поэмы Б. Пастернака “Лейтенант Шмидт”: “И жажда что-то выудить / Из прорвы прожитой”.
Когда в каком-то малозначащем споре оппонент, переходя на личности, назвал меня “упертым”, я, признаться, не понял этого слова и справился, что это такое. А выслушав объяснение, с удовлетворением подумал: “Ну, это не про меня — это про Резника”.
Сейчас-то я вижу, что лукавил: это и про меня тоже, но все-таки про Валентина Резника — больше.
Он именно “упертый”, потому что в то время, как огромная страна с привычной размашистостью отрекается от своего недавнего прошлого, переосмысливая, а то и перемарывая страницы своей вновь обретенной истории, он с упорством одержимого пишет стихи, задавая себе и читателю вопросы, которые разъедают душу моего поколения: что же с нами происходило целых семьдесят с лишним лет, как это произошло и кто мы были в этом времени великих идей и свершений — жертвами, соучастниками или слепыми исполнителями? Кто повинен в том, что земля моей страны пропитана кровью, — мы или некие инопланетяне, совратившие предвиденьем прекрасного будущего невинный народ? Или же есть в нас некая червоточина, с пугающей регулярностью ввергающая нас в очередную пучину истории?
Мы с Резником — ровесники, дети войны, детдомовцы, приемыши, плоть и кровь этих лет страха, гордости, пайков, сталинских пятилеток, “армянского радио”, хрущевской кукурузы и имперской кичливости… Мы оба переболели одними и теми же поэтами, были влюблены в одну и ту же девушку, ставшую моей судьбой и горем. Мы оба поздно сложились как стихотворцы.
Да, Валентин Резник сложился. У него безошибочно свой стиль, узнаваемый по нескольким строкам. Если порой Резник кажется угловатым и работает под “слесаря, пишущего стихи” — не верьте ему: он книгочей, библиофил, собравший редкостную по ценности библиотеку. Он профессионал с жесткой хваткой мастера, способный выдать и точную рифму, и элегантную строку. И если он этого осознанно избегает, то это потому, что он — Резник и хочет говорить своим языком.
Он неудобный поэт. Он пишет о времени, которое не отпускает его. Поэтому он и “упертый” — у него совесть, больная этим временем. И в этом он очень русский поэт.
Геннадий Русаков
* *
*
Бедностью проветрена обитель,
На исходе зрение и слух,
Но ни на кого я не в обиде,
Сам себе и кесарь, и пастух.
Терпеливо коротал эпоху,
Всех собак не вешал на вождей
И, случалось, обращался к Богу,
Чтобы было все как у людей.
Чудом отбивался от напастей,
Обладал и страхом и отвагой.
И давно простил советской власти
Все, за исключением Карлага*.
* *
*
Не люблю истоптанных тропинок,
Не терплю исхоженных путей,
Вмятых в землю листьев и травинок,
Расчлененных дождевых червей.
Слишком стали проходимы чащи,
Уловимы птица и зверье.
Слишком стало не цениться счастье
Проторить, открыть, сказать свое.
Читать дальше
