Так оно и вышло. Он, конечно, не стоит на месте, движется. Но:
1) Объявил замечательными, лучшими, здешних писателей “деревенщиков”. Шестерых. А из них замечательны, видимо, двое (Белов, Можаев). Ему и Распутин нравится — здесь я ему показала бы свои выписки чудовищной распутинской безграмотности, фальши. А там — кто ему покажет? Там возле него интеллигентных литераторов нет.
2) Укорил, что американцы, ничего не понимающие в русской литературе, когда была здесь ярмарка, устроили обед, но не позвали вот тех “лучших”. Да, американцы ни черта не понимают (без знания языка — что поймешь?), но ведь все это шестеро “лучших” — ни один из них не пошел бы на этот обед! Ведь за это их перестали бы печатать здесь, а они этого терять ни за что не желают.
3) Объяснил, что, мол, эти лучшие хорошо пишут о крестьянстве (даже лучше, чем Толстой и Бунин и Тургенев потому , что сами крестьяне). Конечно, хорошо писать можно, лишь зная вглубь всем естеством. Но — где у него Чехов? (Для него, боюсь, вообще Чехова нет.) И вообще: знать, увы, недостаточно. А его-то тянет найти лучшими деревенщиков, потому что, кроме крестьян, он никого в России не любит.
4) Сатира не нужна — сказал он. Это, наверное, из-за Зиновьева, который действительно гадок. Ну, а Войнович? Как вообще можно отменить какой-нибудь жанр? До того, как он написал “Теленка”, он считал, что мемуары не нужны.
Иногда слышала я в этой беседе свои мысли, свои слова. Лень перечислять. Ну, например, что литература рождается болью .
Много говорил о Февральской революции, которую сейчас изучает по архивам. Слов, услышанных Володей, он не произносил — никакой либеральной сволочи (Володя по телефону уже признал, что ослышался). Но концепция такая: все загубила не Октябрьская революция, а Февральская. С этим я никогда не соглашусь. То есть: монархию надо было свергнуть, это свержение было органическим и потому совершилось легко и празднично (помню). Долой монархию — понимает ли он это? Не знаю. А вот что Временное правительство было слабо и сдалось даже без штурма — в этом он, наверное, прав. Прямо он насчет монархии не сказал, но понять можно его позицию и монархически. Жаль.
15 февраля 79, четверг, Переделкино, вечер. И я подумала о невосстановимости традиций — в искусстве, в гуманитарных науках. И похолодела. В искусстве ведь все уникально. Каждый человек — единственен; а художник? Не было бы, скажем, в России Жуковского — Господи! Не было бы Шиллера, Гёте, “Одиссеи” — да и Пушкину насколько труднее было бы пробиваться! А ведь Жуковский всего лишь счастливая случайность: один человек. И Солженицын — один. И каждый художник — один, и в нем нация теряет — сразу, в одном — целые слои культуры. В нем одном миллионы жизней. Один Блок — это целый мир, а потом смерть мира.
18 февраля 1979 г., Москва, воскресенье. А. И. (я слушала конец его интервью — большого — было очень плохо слышно) — А. И. заявил, что если мы будем воевать с Китаем, то миллиардный Китай нас уничтожит...
Прочла А. И. — гарвардскую речь127. Вот где гениальная проза — не менее гениальная, чем герценовская. Именно проза — в беллетристике он куда слабее. Что касается правильных или неправильных мыслей, то чувство правды — т. е. ощущение его правды — покидает меня, чуть он говорит о Средних веках и Возрождении, или — что Израиль хорошее государство, потому что религиозное. (Именно потому оно невыносимо.)
Сильно подозреваю: насчет Запада и его слабости он прав. Вообще для меня он прав, пока я его читаю, — во всем (его прозу), потому что не бывают правы или неправы стихи. А мысли... Вот, например, он утверждает, будто Февральская революция была не нужна. Она была слаба, оказалась слаба , но падение самодержавия (охранки, черты оседлости, мещанства, поповщины, Распутина и распутинщины, бездарности ) было — счастьем .
Он уже явился с нелюбовью к интеллигенции (уже в “Иване Денисовиче”), а потом она окрепла. (Нелюбовь.) Еще бы! Он ведь не понял ни АА, ни К. И. — в их очаровании, — а остальное было шваль, партийная и беспартийная сволочь; вершина — Твардовский, да и тот не выпутался из Лакшина и Воронкова. Каверин? Порядочность, но не очарование.
Сколько я ему ни объясняла — я, в отличие от него пережившая 37 — 38, что в эти годы не только партийцев сажали, но и наилучшую интеллигенцию, — он не верил. А я же в очередях видела, как мало там было жен обкома — мало по сравнению с нами.
Читать дальше
