Упростил — да. Но ведь внутреннюю речь на экране не передашь… Да и сама ситуация видится теперь по-другому.
Распутин писал в 1974 году, когда деревня была еще жива. И рефлексия в повести во многом авторская. Он взял трагическую, пограничную ситуацию, как в “Преступлении и наказании”, — великая вина, несовместимая с жизнью. Только преступление тут не против Бога, не против личности — своей ли, чужой, — а против непререкаемой, великой народной правды. Общая правда тут вместо Бога. Она под сомнение ни в коем случае в тексте не ставится. Дело в другом: общая правда, подробно и настойчиво доказывает Распутин, питается соками неповторимой индивидуальной души. Деревенские люди — не винтики, не щепки. У каждого — своя жизнь, свое счастье, свои, незаемные чувства. Если они совпадают с вектором
общих, мирских устремлений — это рай на земле. Вступают в противоречие —
человек неизбежно гибнет. Но если нащупать баланс, — нет, не в этой ситуации
с дезертиром, там все понятно, а в целом, — деревенская жизнь сохранится, продолжится в дорогих Распутину ментально-психологических формах.
Сегодня ясно: не сохранилась. И не сохранилась именно потому, что общее привычно, всегда, с полным правом безжалостно пожирало частное. Рухнуло в итоге и то и другое. Смысл названия, который в школьных сочинениях возводят к
астафьевской фразе: “Живи и помни, человек, в беде, в кручине, в самые тяжкие дни и испытания: место твое с твоим народом. Всякое отступничество, вызванное слабостью ль твоей, неразумием ли, — оборачивается еще большим горем для твоей Родины и народа, а стало быть, и для тебя”, — в фильме иной. Просто “живи и помни”, что тут, где ныне запустение и смерть, — люди прожили трагическую, страшную жизнь…
А. Да, то, что было мучительной проблемой для Распутина: соотношение общего и частного в народной жизни и в народной душе, — для Прошкина проблемой уже не является. Может, поэтому фильм и не цепляет?
Б. Меня цепляет. Мы видим, как в пограничной, безвыходной ситуации прорываются и бьются в человеке живая страсть, отчаянная отвага, готовность идти до конца, защищая свою любовь… И когда эту яркую, страстную, страдающую душу невзначай загубили, погибла и вся Атамановка. Сцена поминок по Насте встык монтируется с планами умершей деревни двадцать лет спустя. Пустые избы, повалившиеся заборы, и только выживший предатель Андрей тянет вверх, как Сизиф, по крутым ступенькам мотор от лодки. А мимо проплывает катер, по радио транслируют парад в честь 20-летия Великой Победы. Официозный миф жив, а деревенская, народная душа умерла… Слишком дорогой ценой заплатили…
А. Все это так. И Прошкин вполне искренне своим фильмом пытается
поставить ей памятник. Но знаешь, есть во всем этом неистребимый, уважительно-отстраненный глянец кладбищенской фотографии. Все сделано очень тщательно, с почтением: снято, сыграно, срежиссировано… Каждый план — живописное полотно, каждый второй эпизод — законченная метафора: одичавший
Андрей — это волк, Настена — то корова с теленком, то кобыла с жеребенком. Вот ты говоришь — физиологизм… Самый физиологичный эпизод фильма, на мой взгляд, к сексу никакого отношения не имеет. Это сцена в конюшне, где свекор Михеич (Сергей Маковецкий) говорит Насте (Дарья Мороз), что за Андреем уже началась охота. Она не отвечает, долго глядит на кобылу с маленьким жеребенком в загоне, а потом, словно в забытьи, принимается лизать кусок соли, припасенной для лошадей… И это не бытовая подробность, типа — прихоть беременной… Это — формула, троп. Жизнь загнана в угол и сводится уже к чистой животности. В этой редукции, согласен, нет ничего обидного, но и ничего возвышенного. Просто жизнь, чистая витальность, безжалостно и по непонятным для нынешнего человека причинам пресеченная и растоптанная.
Скажу “страшную вещь”: в этом кино про беззаконную страсть на фоне войны нет, собственно… любви как чувства между двумя неповторимыми индивидуумами. Если б была, на фильм выстраивались бы очереди, как, к примеру, на мультик “ВАЛЛ.И” про любовь роботов. Зритель такие вещи не пропускает.
А здесь любви нет. Андрей (Михаил Евланов) тут вообще никакой. Чего он сбежал с войны? К Насте сбежал? Да будь на ее месте другая — та же Надька или Лизка, точно так же сбежал бы. И Настя — будь ее мужем другой — точно так же таскала бы ему припасы и порох. Настя для Андрея — воздух, источник жизни, огромная титька, заменившая ему, потерянному и одинокому, мир. А когда вместе с ней приходит опасность, когда его начинают ловить на беременную жену как на живца, — он ее предает. Она зовет: “Андрей!” — он не откликается. Любил он ее? Ой, вряд ли! А она его? В том, что, героически выкладываясь, делает на экране Даша Мороз, есть безоглядная решимость и жертвенность, бабья, материнская жалость и даже неуклюжие попытки деревенского кокетства, но нет ни секунды счастливого растворения в данном конкретном человеке. Да и за что его, такого гада, любить? Соответственно, и зритель не может разделить эту страсть, его позиция — со стороны. Он видит историю про то, как невменяемый, заросший мужик с тоски по дому, по бабе соскочил с войны и загубил тем
Читать дальше
