3
Конечно, подобной деятельностью дед занимался не от хорошей жизни. Выступления в “коммунальном хозяйстве” — это еще куда ни шло. А лекция перед красноармейцами о пользе канализации — как вам? В крокодиловом портфельчике лежал пожелтевший квиточек, приглашавший на эту лекцию 10 мая 1921 года в казармы имени Л. Д. Троцкого, по адресу: Хамовнический плац, 13. Нельзя даже сказать, что тема была совсем чужда Дмитрию Андреевичу. Дед был знаком с инженером Щекотевым, разработавшим проект второй очереди московской канализации 1902 года. Да и у самого Леонардо были рисунки не только махолетов, но и усовершенствованных стульчаков. Не исключено, что представься Леонардо такая возможность — выступить перед швейцарскими стрелками в каком-нибудь 1496 году с лекцией о пользе нового устроения стульчака, то он бы за нее ухватился.
Деда спасало происхождение. И в смысле лекции, и в общем смысле. В общем смысле это означает то, что блеск его пенсне истолковывался в благоприятную сторону. Конечно, он обуржуазился. Пятикомнатная квартира — как-никак пятикомнатная квартира (пусть и ужатая). Но ведь во всех анкетах было означено “крестьянин”. Разумеется, тонкости судьбы в анкетах не упоминались. Дед рано осиротел и был взят на воспитание в семью зарайского купца Аршинова, не имевшего детей. Аршинов верно понял склонности мальчика, дал ему возможность получить образование, завещал после своей смерти пятую часть имущества (остальное пошло на монастыри и богадельни там же, в Зарайске). Дед всю жизнь был благодарен приемному отцу, хотя фамилия у него осталась своя. И не Ива2нов, а Ивано2в. Ива2нов же стало приобретенным. И он не спешил от этого отказываться потом.
Ну а в смысле лекции происхождение помогало потому, что дед хорошо себе представлял кругозор солдатиков. Им действительно преинтересно было послушать о канализации, о белоснежных ночных вазах и о мраморных умывальниках, приобщиться, так сказать, к культуре. Дед еще не был скептиком. Он еще верил в идеалы русской интеллигенции. Но на тетрадном листочке он все-таки позволил себе записать (по-немецки, и не отдал благоразумно в Политехнический музей на хранение) кое-что об эпохе: “Теперь вся жизнь похожа на деревенский нужник, в котором копошатся опарыши”. Вам не кажется, что это лучшая строчка 1922 года? Я имею в
виду лучший русский верлибр. Впрочем, не исключено, что это цитата из Гейне; там, в этих листочках, есть стихотворение Гейне по-немецки. Но возможно, что это никакой не Гейне, а вот если бы кто-нибудь чересчур дотошный (и читающий по-немецки) спросил деда, он ответил бы: “Конечно, Гейне. Такой поэт, революционный”. Даже крокодилы, которым нечего бояться, выкрашены в защитный цвет.
Дед тоже был выкрашен в защитный цвет. Весельчак, сангвиник, острослов, кумир молодежи! А как там на самом деле светят глаза Дмитрия Андреевича за стеклышками пенсне? Я сказал, что пенсне истолковывали в благоприятную сторону. Но на всех фотографиях 1920-х и начала 30-х выражение глаз деда поймать невозможно. На фотографии рядом с бабушкой у Хрустального дворца все ясно. Или на фотографии, где дед стоит на стеклянном горбыле крыши Киевского вокзала. Ну так это 1916 год! Там даже котелок сдвинут на затылок и видно, как волосы смешно вспотели. Смешно, потому что он к этому времени уже почтенный человек, денди, хотя это не означает позер. Его знаменитый портфельчик — вовсе не признак позера. Он никогда не собирался им удивлять. Он ухлопал на него почти всю французскую премию не для того, чтобы наблюдать реакцию москвичей на свои причуды. Да и потом: среда, в которой он находился, могла позволить себе куда большее. К примеру, держать живых павианов (так делал кто-то из Морозовых) или тех же крокодилов (кажется, в этом отличился Сиу). Впрочем, несмотря на мощные лампы, крокодилы околевали зимой, и Сиу замучил своих знакомых, одаривая чучелами.
Дед считал, что чучела — баловство. И что душа крокодила может даже обижаться на такое употребление своего тела. Портфель — это другое. В случае с ним как раз наоборот — крокодил, скорее всего, доволен судьбой. Конечно, сейчас можно упрекнуть деда в недостатке экологического мышления. Но думаю, это простительно. В начале двадцатого века человечество еще не прожевало столько зверей, сколько в его конце. Так что век был не только людоедом, он был и звероедом тоже. М. б., мы устали жалеть людей (одеревенели, как шкура крокодила), но, думая о зверях, мы все-таки испытываем жалость. Или это крокодиловы слезы тех, кто все переварил?
Читать дальше
