Разумеется, сейчас никто не знает имени Гильдельбранда. Но, простите, многие ли знают имя Ильи Остроухова, которого обокрала революционная Третьяковка (не хочется в этом случае называть ее Третьяковкой, это какой-то оборотень)? Еще меньше знают, что пустой и самоуверенный (так о нем писали!) Гиршман с серовского портрета тоже собрал галерею. И никто не знает, что шутку про уши Остроухова пустил именно Карл Гильдельбранд. “Вы видели его уши? — спрашивал он шепотом заговорщика. — А вы знаете его настоящую фамилию? Нет? Так знайте же: Тугоухов”.
Они были друзьями.
2
Но продолжим про мебель. Каким образом рояль попал внутрь квартиры? Его же нельзя было развернуть на лестнице. На этот вопрос ответить как раз нетрудно. Наша квартира размещалась на третьем этаже, и рояль был поднят туда на лебедках. Не верится? Согласен. Особенно если придется поверить и в то, что часть кирпичной кладки вокруг венецианского окна гостиной пришлось разобрать, — иначе бы инструмент так и торчал половиной туловища наружу. И не самой выгодной половиной: клавишами и пюпитром. В кабинет же рояль вкатили, сняв с петель двустворчатые двери гостиной. Грузчики получили на водку, а дед пророчески произнес, поднимая крышку Беккера: “Теперь ему никогда не сойти с этого места”.
Он так и умер в этом доме. Я имею в виду не деда, а Беккера.
Так что, гадая о неспасенных вещах, глупо включать рояль в их список: он вызволению не поддавался. Но нельзя и вычеркнуть Беккера из списка. Хочется, хочется грезить, как разбираешь кирпичную кладку и как расторопные ярославцы (мужички на заработках в Первопрестольной) спускают постаревшего светского льва вниз. Моя мама была уже не в том состоянии, чтобы руководить подобным фронтом работ, да и ярославцы как-то повыдохлись на народных стройках. Какие уж им рояли таскать! Да и что седовласый Беккер, если даже дедово кресло — гигантское вольтеровское кресло — бросили.
В покинутой квартире кресло простояло с неделю, а потом какой-то дурак вспорол обивку. Искал, надо полагать, брильянты. Ты сознайся, дружок, мы тебе ничего не сделаем. Или проверял на прочность? Не знал, куда сунуть ручонки? Ты в следующий раз хорошенько подумай, ладно?
Судьба буфета сложилась счастливее (хотя такая оптимистическая фраза не из моего репертуара). Впрочем, счастье это все равно с кислицой. Конечно, никто не приспосабливал буфет для склада малярных принадлежностей (ну, например, в дачном сарае), никому также не пришло в голову выгородить из нижней части собачью будку или обувной ящик, и, наконец, по весне прыщавые школьники резво не распиливали буфет для ладных скворечников. Буфет просто (нет, разумеется, это было не просто в
отсутствие ярославских, а также тульских, владимирских, рязанских, костромских и иных мужичков) переполз в антикварный магазин, где на него два года шипели продавцы (только место занимает!). А потом директора арестовали, магазин прикрыли, и где теперь буфет, боюсь, не знает никто.
А бюро? Вот именно.
“Кажется, здесь твои книги все”. Мама робко показала на новые,
чужие и, значит, мертвые полки. “А бюро?” — спросил ты, склонясь над суповой тарелкой.
Бюро забрала сестра. Видно, если жизнь заставит, можно обойтись и без мужичков. Впоследствии, правда, бюро тоже оказалось в антикварном магазине (у другого директора, у честного). Ты дулся на сестру страшно. Она оправдывалась семейными трудностями. За бюро действительно хорошо заплатили.
Что ж, недаром вы называли его пушкинским. Нет, не потому, что принадлежало Пушкину, а потому, что если бы Александру Сергеевичу предложили сесть за это бюро, то он бы не отказался. На задней стенке посвечивало клеймо мастера и дата “1832”.
Разумеется, ты не Пушкин (хотя в юности хотел быть похожим на Лермонтова), но в любом случае ты первым претендовал бы на бюро. Ты кричишь иногда в оправдание, что знаешь автора лучшей поэтической строчки 1982 года: “И на нем был слой медалей аж до самых гениталий”. Правда, мило? Разумеется, ты не представлял себя за откинутой крышкой пушкинского бюро сочиняющим подобные, так сказать, афоризмы. Но издали, издали можно любоваться их благородием? В конце концов, тебе известен автор и лучшей строчки 1998 года (кстати, она, как и про медали, тоже с политическим намеком): “Не виноваты врачи в качестве вашей мочи”. А вот строчку про монашку Перпетую ты никогда не предназначал для печати. Так что не правы те, которые разочаровались в твоем морально-нравственном облике.
Читать дальше
