Превращая воду в вино, Господь словно говорит: не заботьтесь о теле, заботьтесь о духе (spiritusведь и есть движение духа; очевидно, это движение и превращает воду в вино). Брак более не есть телесное установление, обставленное рядом предписаний по уходу за телом. (И темы тела, тем более столь пристально, обстоятельно и «по-бытовому» рассмотренные, как в Ветхом Завете, исчезают из христианской культуры12.) Будет брак духа. И он будет не нужен и избыточен для низкой жизни, и он не будет утолять жажду, но разжигать ее, и он будни превратит в праздник и размеренность сменит буйством. И сознание ваше изменится...
Очевидно, недаром по прошествии времени в сердцевине христианской культуры возникают истории великой любви. Неосуществленной или недо-осуществленной — с точки зрения тела — любви. В любом случае — любви до того, как она стала браком в привычном понимании. Любви-устремления, любви-порыва, любви — тоски и страсти (то есть — страдания), любви неосуществимой, любви, в самом корне пораженной непоправимостью. Тристан и
Изольда соединяются только после смерти — и как глубоко символичен их посмертный союз с точки зрения смены онтологического типа отношений полов! Сквозь камень гробниц пробиваются кусты, склоняются друг к другу и сплетаются ветвями... Рыцарская любовь, такая, как она была воспета в культуре, вообще мало имела отношения к браку, но даже если и имела, первое, что делал рыцарь, — это покидал свою возлюбленную жену, чтобы стремиться к ней и тосковать о ней. И дорога, по которой он к ней стремился, опоясывала землю...
Как только любовь становится браком, истории приходит конец. Вино превращается в воду, дальше говорить не о чем. Если писатель все же пытается продолжать роман после того, как брак (или телесный союз) заключен, — ему приходится описывать именно это превращение вина в воду. И пресная вода брака оказывается не намного лучше горькой воды адюльтера: Анна Каренина гибнет под колесами поезда, но и счастливый муж Левин на всякий случай прячет от себя веревку.
И надо сказать, что культ половой любви, существующий в христианской культуре, более того — в значительной степени формирующий христианскую культуру (то есть культуру, возникающую в христианских странах), культ, делающий эту любовь центром человеческого существования, тем, без чего жизнь была напрасна и прожита зря, крайне неразумен и непрактичен с точки зрения любой другой культуры. И что если там, в этих других культурах, возникают произведения о непоправимой любви («Лейли и Меджнун», например), то всем (кроме читателей христианской культуры) понятно, что к мужчинам и женщинам это отношения не имеет. Что это всегда аллегория влюбленности души в Бога и что только такая любовь смеет обладать всеми перечисленными качествами — начиная с непоправимости.
Так что же сделал Иисус в Кане? Он, Который спустя небольшое время, когда придет час Его, раскинет на Кресте руки для объятья всему человечеству, призывая его к Себе как добрую супругу, Он, Который вино сделает Своей кровью, той, что потечет сквозь века в жилах христиан, — Он каждое устремление одной души к другой делает прообразом устремления души к Другому. А раз прообразом — то, значит, своего рода учебным полетом. Он воду нашего влечения оборачивает огненным вином немыслимой и необъяснимой, сокрушительной любви. Любви, которая — как знают все здравомыслящие люди — совсем даже и лишняя для размеренного и надежного благочестивого брака. Потому что на этой любви не построишь концепции христианской семьи, устойчивой и многочадной, о какой сейчас мечтают наши пастыри. Потому что она не основание для устройства в долине мира сего, а лествица восхождения: вода — вино — кровь.
Помню, уже после того, как я написала свой доклад, меня поразило появившееся около года назад в одном из наших православных журналов письмо молодой женщины-христианки. Она описывала одиночество православной матери на фоне родовой заинтересованности в каждом рожденном ребенке у мусульман. О том, как там это праздник (и как вокруг роженицы собирается множество помощниц), а здесь — проблема. Причем слишком часто — «твоя личная» проблема. Но меня поразило даже не то, что жизнь демонстрирует такое соответствие сформулированным мной положениям. Меня поразили мужество и самоотверженность писавшей, которая закончила свое письмо так: я готова терпеть одиночество, неудобства, отсутствие помощи и прочее — раз Церковь мне говорит, что я должна быть многочадной матерью. Но я бы хотела, чтобы Церковь дала мне обоснованную и убедительную христианскую концепцию многочадия.
Читать дальше
