Здесь могли быть скит или подстанция. Вместо них — налево
река осторожно разжимает порог.
Лоции голландских моряков — а до обнаружения южного пассатного течения они добирались в Ост-Индию вдоль африканских, а затем и азиатских берегов — упоминают все береговые достопримечательности — горы, устья рек, поселения, даже большие деревья... Они служили ориентирами, они позволяли определять свое место...
Книга И.Кукулина щедро наполнена именами поэтов — друзей, единомышленников, оппонентов, эпиграфами из них, откровенными и скрытыми цитатами, перекличками, ссылками внутри строки, — и похоже, что помимо всего прочего они выполняют еще и роль определителя места — так ли плывем и куда уже доплыли... И тут тоже годится все — от поэтики андеграунда семидесятых, от Б. Г., интонационное воздействие которого ощутимо во многих строках, до, естественно, Иосифа Бродского (кстати, неплохими ориентирами у голландцев служили и затонувшие у берега или разбитые на прибрежье корабли).
Мы говорим про интертекст,
мы знаем разные слова,
мы видим дивные дела,
но время подниматься с мест,
поскольку окрик «По местам!»
нас бросил наземь только что.
Скажи, скажи: «Я не устал!
Мы здесь! Мы живы! Я Никто!»
Автор привержен тайне, таинственность эта шифрована внешним подобием смысла, метафорическая пестрота как бы воспроизводит пестроту реальности, но нигде не совпадает с ней уже во первом знаке после запятой.
Но и пропагандируемая которое десятилетие герметичность тоже как бы демонстрируется, никогда не достигая полноты, и в прорехи просвечивает, брезжит свет сочувствия и понимания.
Ничто не становится собой до конца.
Работают подробности, включенные в стихи не сами по себе, а со всем своим кометным шлейфом, поскольку в качестве привлеченных деталей автор избирает целые художественные пласты — упоминание «Ежика в тумане» сразу же встраивает в текст и ауру этого фильма, и отзвуки прочих миров Юрия Норштейна.
Калейдоскоп включенных значений создает усиленный объем стихотворения, где Писатель Пелевин выходит на тропу войны за отсутствие смысла. В следующих строках узлы веревок, индеец с трубкой, Мандельштам со скворцом, беккетовский Годо, повторившийся дважды, и все это в интонациях Бориса Гребенщикова, густой культурный контекст, солдатский суп из топора, и все смешалось — и у каждого компонента на хвосте своя отдельная вселенная. В точке встречи возникает новый объем, и неожиданные — в том числе и для автора — смыслы.
Диалог, а то и спор, не только с оппонентом, но и с написанным, со сказанным словом, с только что наконец отстроенным ритмом, которые в момент написания начинают существовать отдельно, а потому могут (и хотят) стать полноценными субъектами разговора — еще один способ оставлять в стихотворении место для существования чему-то вне, помимо, кроме себя.
Договориться нельзя.
Взяться за руки иногда можно, иногда нельзя, иногда просто опасно.
Живые точки увидеть трудно,
проверять долго,
перепутать легко,
ещё и опытом когда-то обогащает.
Ах, экуменизм экуменизм.
Принцип Робинзона Крузо — корабль разбит штормом, гибнет на прибрежных рифах, и в поэтику идет лишь то, что удалось, что посчастливилось спасти из бывшего корабельного инвентаря, — не так уж много и вовсе не обязательно именно того, что хотелось бы сохранить, но и не так уж мало для того, кто понимает... Вот последнее и определяет сущность творчества Кукулина — для того, кто понимает.
Необитаемые острова, дикая торжествующая природа, наезды людоедов...
И нужно выживать стиху...
Меня звали Сухэ-Батор.
Назову себя Гантенбайн.
Поеду на элеватор
и куплю себе комбайн.
Поеду по срочному делу,
пока не рассвело,
пока не надоело,
в родное село.
Пока пшеницу в поле колеблет ветер
и её колосья сгибаются и разгибаются, звеня,
пока меня никто не встретил
у утыканного горшками и сапогами плетня.
Ждёт ли меня моя краля, я ли её дроля —
нету времени разбираться уже.
Я бегу вдоль поля,
Читать дальше
