И провалился…
Злополучная простата выдавила из сна.
Часы на стене рапортовали:
— Полшестого!
Тусклый свет фонарей проявлял пустое заснеженное рондо.
Подошел к столу и поднял трубку.
Телефон молчал.
Включил телевизор.
По экрану пробежала рябь, затем выплыл Ярузельский с поджатыми губами. На фоне флага, при полном параде и в обычных очках. Спину держал — словно циркуль проглотил.
“Что за трансляция? Почему в такое время?”
Генерал ответил:
С НУЛЯ ЧАСОВ В СТРАНЕ ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ВОЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ.
Я поймал себя на мысли:
“Путчи, перевороты, чрезвычайные положения устраиваются в ночь с субботы на воскресенье. А тут еще тринадцатое число!”
Генерал перечислял меры:
…вводится комендантский час,
запрещается передвижение по стране,
прерывается работа почты, телеграфа, телефона,
ИНТЕРНИРОВАНЫ…
“Это интересно”.
…Герек, Ярошевич, Бабюх, Лукашевич…
…Гвязда, Геремек, Куронь, Михник, Мазовецкий…
Взяли и тех, и других! А где же Валенса? И потом — что значит интернированы? Побоялись слова “арестовать”?
На экране появился Марциняк.
Военная форма была ему к лицу. Представил, как выглядел бы в мундире диктор Кириллов.
Не смешно…
Стараясь не шуметь, вышел на улицу. Ни души.
На углу темнела будка телефона-автомата.
Подняв трубку, спохватился.
Дома спешно засобирался.
Жена, кутаясь в халат, запричитала:
— Куда же ты поедешь?
— На Литевскую, там должны работать.
— Телетайпы наверняка отключили.
В гараже за окошком мелькнула испуганная физиономия Тадеуша.
Первый пост обнаружился на Лазенковской трассе.
Солдат в каске двинулся от бронетранспортера с “калашниковым” наготове. Подошел вплотную, пригнувшись, уставился в номер, затем махнул жезлом.
На площади Люблинской Унии офицер козырнул, попросил документы.
— Проше, откройте багажник.
Закончив осмотр, бросил:
— В порядке.
На Литевской тарахтели телетайпы.
— Не отключили?
— Не-а. — Петрович расплывался до ушей. — Рейтер отключили в пять минут первого. Дали сообщить — и все. А нам — зеленый свет.
— Какие новости?
— На Шпитальной заваруха.
Это рядом. Пошел.
На Шпитальной толпа жалась к штаб-квартире “Солидарности”. Здание оцеплено. У ворот — десяток “воронков”.
Кто-то запел:
— “Еще Польска не згинела…”
Истеричный крик:
— Лех жие!
— Со-ли-дар-ность! Со-ли-дар-ность!
Отчаянные перелезают через ограду. Парень без шапки бросает кому-то в толпе:
— Чему улыбаешься, паскуда!
Полушепотом — обмен информацией.
— Зелинский выбросился с третьего этажа.
— Кто такой Зелинский?
— Буяка не взяли. Его вывез в багажнике французский журналист.
— Неужели Бернар?!
— Про Куроня слышали? За ним пришли, а он спрашивает у офицера: “Ты поляк?” Тот кивает. А Яцек руки за спину и смеется: “Все в порядке. Поляки еще ни одного дела до ума не доводили”.
— Где же Валенса? Почему они, курвы, молчат?
— Лех жие!
Спецназовцы выдвигаются вперед: каски, шлемы, бронежилеты, пики.
В милиционеров летят камни.
Толпу оттесняют к площади Спасителя.
Истошный вопль:
— Спасите!
— В костел!
Храм рядом, на пятачке — стройный, высокий. Массивные двери распахнуты.
Несколько минут — и улица обезлюдела.
Вечером в Интерпрессе обступили Десантника.
— Пан капитан!
Эмиль — в военной форме — пытается шутить:
— Положение обязывает.
Кто-то дергал Бернара за лацкан:
— Ты загрузил Буяка в багажник?
Нервно хохочет.
Петрович объясняет:
— Буяку специально дали уйти. Чтоб держать под контролем подполье.
Не было в Польше человека, который бы не думал, что должно что-то случиться. И вот случилось — и все потрясены.
На пресс-конференцию пришел помощник Ярузельского.
— С паном Валенсой все в порядке.
— Где его содержат?
— Об этом сообщат. В свое время. И вообще, панове, вас должно интересовать не то, что случилось в Польше, а то, чего в Польше не случилось.
В понедельник народ потянулся на работу.
Читать дальше
