Танки на улицах обходят не замечая.
За ночь соскребли настенную агитацию. Листовки заменили одним-единственным плакатом. Куда ни глянь — “ПОЛЬСКОЕ РЕВЮ НА ЛЬДУ”.
Все, как по команде, сняли значки “Солидарности”.
Ни взрыва, ни восстания…
Совет национального спасения постановил: каждому поляку — рождественского карпа!
На рынках вовсю торгуют елками.
По радио передают военные марши.
По телевизору крутят старые фильмы.
Днем я заехал в школу, дождался сына и, живого и невредимого, доставил домой.
Прогнозы о баррикадах и восстании — не подтвердились.
Протесты — в первые два дня — были.
Шахту “Витек” штурмовал спецназ. Девять убитых.
Как ни кощунственно звучит, это — на всю страну — немного.
Еще на двух шахтах горняки три дня протестовали: оставались в забое.
Их уговаривали — сверху:
— Поднимайтесь. Польша уже не бастует.
Шахтеры не верили.
Когда поднялись, поняли: их никто не поддержал.
Может, и в этом — народная мудрость: не подставлять голову?
Новость — как снег на голову. Сообщил Петрович — кто еще!
— Глеба отзывают.
— Почему? За что?
Конечно, он был неосторожен, наивный шестидесятник. Ладно бы при поляках, а то при своих нахваливает “Солидарность”.
Найти повод, чтобы отозвать, — раз плюнуть.
На заседании парткома секретарь предложил утвердить характеристики тем, кто покидал польские пенаты.
Рутинное дело. Утверждали списком: характеристики были стандартными.
Глеб сам начертал оду себе, любимому, и доставил мне. Я подписал и отвез на Бельведерскую.
Секретарь парткома скучно перечислял фамилии. Когда добрался до Глебовой, вскинул голову генерал в штатском.
Шеф инспекции — в молодости его посылали “нелегалом” в Штаты, он был на связи с супругами Розенберг, казненными за шпионаж, — обычно молчал, а тут вдруг заговорил:
— Хотелось бы послушать.
Секретарь растерялся.
— У вас что, — спросил генерал, — ее нет?
— Почему же, — почти обиделся секретарь и полез в папку.
Одна фраза повторялась — из характеристики в характеристику — как индульгенция.
“ИДЕОЛОГИЧЕСКИ ВЫДЕРЖАН, МОРАЛЬНО УСТОЙЧИВ”.
Услышав ее, генерал сказал:
— Я возражаю.
— Как? — испугался секретарь.
— Потому что это — неправда.
Члены переглянулись.
— Товарищ и не выдержан, и не устойчив.
Я напрягся.
— Что же делать? — Секретарь был растерян.
— Написать правду.
Дальше молчать было невозможно.
— Разрешите? — Я с трудом подбирал слова. — Возможно, Глеб Алексеевич иногда… Но, поймите, это опытнейший журналист, автор нескольких книг. Если мы это запишем…
— Товарищ Друзенко. — Генерал смотрел не мигая. — Вы хотите, чтобы я отложил в сторону дела и занялся сбором доказательств, что Долгушин изрядно выпивает? А неразборчивые связи? Напомнить про библиотекаршу из Торуни?
— Итак, — встрепенулся секретарь, — характеристику подправляем. Нет возражений?
Возражений не было.
В Торунь мы ездили вчетвером. И с Эльжбетой, библиотекаршей Общества дружбы, был не Глеб.
Отвлекающее застолье, бородатые анекдоты, танцы до упаду…
Неимущие активисты Общества выставили домашнее вино, мы — водку.
Я танцевал с Эльжбетой, изображая роковое танго.
Она смеялась.
Не умолкала, пока бродили по городу Коперника.
В номере пожалел, что не осталось спиртного.
Вспоминал Окуджаву.
Как гладят, глядя в потолок,
Стыдясь себя…
Почему-то заговорил о Ровно.
Она оторопела:
— Ты украинец? О господи!
Рыдания, торопливые сборы...
Я ловил машину, а она, словно боясь не успеть, рассказывала.
В 1944-м их деревню под Жешувом вырезали бендеровцы.
Чудом спасшуюся, ее увезли в детский дом под Торунем…
Глеба проводили так, как будто ничего не случилось. Шумно, пафосно, слезливо.
Так и не поговорили…
Сижу без связи.
Но, как говорили беспартийные большевики, безвыходных положений не бывает.
Репортажи вожу тассовцам. Они перегоняют их по телетайпам в свою штаб-квартиру у Никитских ворот. Туда приезжает наш курьер и отвозит на Пушкинскую.
Собираем материал не поодиночке — гуртом. Западные коллеги с нами не ездят. У них свои источники. А мы грузимся в автобус и — в школу.
Читать дальше
