…Тогда окажется, что все известные к сегодняшнему дню звукозаписи Пастернака и Мандельштама уместятся на одном CD, причем записанный на фонограф голос Мандельштама, точнее, то, что от него осталось, займет чуть менее четверти этого компакт-диска. При этом следует учесть, что записи Мандельштама сделаны в двадцатые годы, а весь дошедший до нас Пастернак записан в послевоенное время, между 1945-м и концом пятидесятых годов.
Голоса Марины Цветаевой у нас нет. Существует только легенда о некоем “звуковом письме”, записанном в небольшой не то берлинской, не то парижской студии — в тридцатые, кажется, годы — и выпущенном на маленькой граммофонной пластинке едва ли не в одном экземпляре. Запись долго искали. На сегодня все истории типа “обознатушки” уже приключились: каждый раз это оказывалась не Цветаева, а какая-нибудь актриса, читающая ее стихи. По-моему, за этой полумифической пластинкой коллекционеры уже и не охотятся.
А вот голосом Анны Ахматовой мы богаты. До десяти компакт-дисков с ее авторским чтением могло бы получиться, издай мы всё! В Государственном Литературном музее общий хронометраж ахматовского звукофонда приближается к восьми часам — если учитывать разные варианты чтения одних и тех же произведений… Более полутора десятков человек составляют список тех, кто записывал Анну Ахматову в пятидесятые — шестидесятые годы на магнитофон и сохранил записи.
Но, увы, судя по воспоминаниям ее собеседников, наше богатство — оставаясь богатством — неполно. Нет записей тридцатых и сороковых годов, две же радиозаписи военного времени — тоже пропали.
И хотя еще профессор Сергей Бернштейн (который записывал Ахматову в петроградском Институте живого слова весной 1920 года) справедливо подметил, что тип ахматовской декламации должен оставаться неизменным вне зависимости от обстоятельств чтения, — те, кто слышал голос Ахматовой до войны и после нее, свидетельствуют о нашей существенной потере.
В 1981 году поэт, переводчик и фотохудожник Лев Горнунг продиктовал свои воспоминания об Анне Ахматовой, выстроенные на основе отрывочных заметок, которые он делал с середины двадцатых годов. Было там и такое: “1969. В конце 60-х годов фирма „Мелодия” выпустила долгоиграющую пластинку с голосом Ахматовой, читающей свои стихи. Запись ее голоса была сделана, к сожалению, очень поздно, примерно за три года до ее кончины — в 1963 году. Мне, которому приходилось много раз слышать голос Ахматовой — приятный, грудной, а я в первый раз его услышал, когда ей было только 37 лет (в 1926 году. — П. К. ), очень тяжело слушать эту пластинку с таким уже старческим, сухим, не ахматовским голосом…”
В мемуаре, названном “В замоскворечье”, Эмма Герштейн вспоминала о чтении Ахматовой в мастерской художника Александра Осмёркина в 1936 году: “Она произносила [стихи] ровным тихим голосом, как бы сообщая. Только в некоторых местах прорывалось исступление, тотчас умеряемое. <���…> Поздние магнитофонные записи чтения Ахматовой уже не передают этого впечатления. Голос ее с годами стал ниже и глуше, к тому же магнитофон сам по себе сгущает звук. Главное же в том, что стихи в этих записях текут беспорядочной вереницей, и это нарушает художественный эффект. Сохраняется только строгий ритмический рисунок авторского исполнения”.
Мне кажется, что понять чувства и Льва Владимировича, и Эммы Григорьевны — можно и нужно. Это их личные впечатления, которые более чем убедительны.
Однако нам осталось то, что осталось: записи Сергея Бернштейна 1920 года, сделанные на фонограф2, и — то, что было записано в последнее десятилетие жизни поэта.
Замечу, что, в отличие от фонографических записей, это “позднее” чтение — совсем не “остатки” голоса, а сам голос — пусть и состарившейся Анны Ахматовой. Катушечные магнитофоны в это время работали настолько неплохо, что, по свидетельству Л. К. Чуковской, сама А. А. говорила (пусть и полушутливо): “Этот ящик читает гораздо лучше меня”. Ну, если, конечно, те, кто воспроизводил эти записи на антикварных ныне “ящиках”, не забывали сообщать процессу ту скорость магнитной ленты, с которой они изначально делались. Но не будем отвлекаться на технические тонкости.
“Справедливости ради” все же замечу, что среди собеседников Ахматовой были и те, кто примирял себя с неизбежностью времени. В 1966 году историк литературы Дмитрий Евгеньевич Максимов написал “Письмо Анне Андреевне Ахматовой на тот свет”. В этом “Письме…” он говорил о ее непререкаемом присутствии — в продолжающейся после нее жизни: “Я говорю сейчас не о чудотворном вашем искусстве, звучащем всегда, но о том, что мы могли видеть вас чаще, чем видели, — вашу усталую улыбку, руки, слышать ваш голос, низкий, медлительный, который я помню, когда он еще был молодым, легким, крылатым, взлетающим”3.
Читать дальше
