Нынешнее избранное вообще отличается от предыдущего тем, что Тимур перебросил в хвост тома, в своеобразный раздел дополнений ранние иронические вещи, некогда принесшие ему громкую славу. Более того, предуведомил читателя, что для того, “чтобы составить адекватное суждение” о его творчестве, произведений последних пятнадцати лет вполне достаточно. И это правда. В отличие от большинства современников, не избегших соблазна эксплуатировать удачливо наработанную поэтику, Тимур меняется от книги к книге. Перечитывая один за другим его сборники последних лет, диву даешься: что же ему неймется? На смену вполне монументальному, законно премированному “Парафразису” приходит растерянность “Улицы Островитянова”, вымученная попытка бодрячества в “Нотациях” и, наконец, совершенно неожиданная для Кибирова книга пронзительной любовной лирики “Amor, exil…”. Книга, где — совершенно в катулловской традиции — переплетены гипертрофированная скабрезность и полудетская беззащитность.
Последний, уже нынешнего тысячелетия, сборник “Шалтай-Болтай” — еще один довольно жутковатый шаг кибировской эволюции. Наполовину состоящий из мазохистских верлибров, по-волчьи ощеренных на “литературное сегодня”. Впрочем — не только на литературное. Но мне все-таки ближе иной Кибиров. Поэтому — из его же иронической “Автореминисценции”:
Я пропал, как волк на псарне…
Нет, скорей, как кот на псарне…
А точнее — как блоха
на стерильно чистой псарне!
Здесь, в подшерстке у врага,
с дерзостью паразитарной
от зубов его скачу,
“На-ка выкуси!” — шепчу!
Тоже ощерившись — но таки в рифму!
Григорий Кружков. Гостья. М., “Время”, 2005, 400 стр. (“Поэтическая библиотека”).
Еще одна книга в той же замечательной поэтической библиотеке “Времени”. Георгий Кружков, все-таки более известный — даже знаменитый — как переводчик Шекспира и Китса, Донна и Йейтса, Эдварда Лира и Льюиса Кэрролла (впрочем, всех не упомянешь!), составил свое поэтическое избранное за почти сорок лет. Кружков построил книгу как увлекательную длящуюся перекличку между своими оригинальными стихотворениями и переводами из любимых авторов. Его книга — не собрание линейно читаемых текстов, а приглашение читателя к игре, к улавливанию еле слышимого эха и веселому жонглированию “вечными” образами. Гостья — все-таки, скорее всего, Муза. Та самая, диктовавшая не только Данту, но и всем переведенным Григорием Кружковым поэтам. На разных языках и в разных столетиях. А теперь вот захаживающая и к нему самому. Это странная Муза — я не знаю ее имени. В руках у нее не лира и не двуствольная флейта — но зеркало. И заглянувший в это зеркало видит уже не себя, а бесконечную череду перекликающихся друг с другом поэтов. Он вовлекается в их игру и уже не может остановиться. Даже
Когда, онемев и почти не дыша,
Все глубже под землю уходит душа —
В своей одинокой, безмолвной борьбе…
Но что-то ведь нужно доверить Судьбе.
Возможно, имя Музы, своей Гостьи, в итоге сумел узнать автор. Но он не сообщает его читателю, лукаво предлагая последнему ввязаться в игру и все узнать самому.
Ирина Василькова. Террариум. Книга стихов. М., Издательство Р. Элинина, 2004, 76 стр.
Книгу Ирины Васильковой отличает какая-то нарочитая избыточность, восторженный захлеб раннего Пастернака. Дело вовсе не в конкретных перекличках — у кого их нет, — а в нежелании поэта чем-либо себя контролировать. В демонстративной невозможности самоограничения — имеется в виду самоограничение в поэтике. По соседству с вполне традиционными, мастеровитыми “женскими стихами” (“в этом замкнутом пространстве / между старостью и страстью”) — изощренные верлибры, сцементированные единственно устройством зрения, насекомой хищностью взгляда. Это фасетчатое устройство зрения, апеллирующее к раннему Заболоцкому, вероятно, более всего лакомо на настоящий момент для поэта. Так и видишь, как она, “сидя в позе лотоса”, отрешенно вглядывается в террариум “наоборотного мира”: “Так и спи, мой стеклянный, чешуехвостый…”
Но устройство зрения — штука неотменимая. Отвлекаясь от медитации в позе лотоса, взгляд того же автора исхитряется разглядеть, что “пустые деревни сложили серые крылья, / как ночные бабочки, слепнущие на свету”. Эти “серые крылья” деревень дорогого стоят — поэт, сумевший их увидеть, уже не сможет вечно тешиться бликами, таинственным мерцанием и плавными переливами чешуи обитателей террариума. Возможно, помимо своей воли автор обречен
Читать дальше
