— Главное, старик, — тарахтит Олежка, — ничего из себя не изображай. А с какой стати? Курица — не птица, Польша — не заграница.
С удивлением смотрю на друзей. Они будто за стеклом, по которому струится вода.
А я уже ТАМ.
Для начала отправляюсь один — осмотреться.
Поезд отходит от Белорусского вокзала и называется “Полонез”: сразу ясно, куда его несет.
Оглушенный прбоводами, я гляжу в окно, прикидывая, какие проблемы ждут меня за Бугом.
Что, собственно, я знаю об этой стране?
Ну, конечно — Лжедмитрий! Привел их в Россию. А Сусанин — потом — завлек в непроходимые болота.
Еще маршал Сейма. Стучит посохом, а супернезависимый депутат кричит из зала: “Не согласен!” Вето — оно и есть вето.
Само собой, Коперник: первым понял мужик, что планеты вращаются вокруг Солнца.
Костюшко: отстоял независимость… Америки.
Мицкевич с Пушкиным дружил.
Полонез Огинского.
Дзержинский.
Варшавское восстание.
Лято, Дейна, Шармах — олимпийские чемпионы по футболу.
Берут, Гомулка, Герек — вожди.
Ансамбль “Червоны гитары”.
Косметика фирмы “Полена”.
Кажется, все…
В Бресте меняем колеса.
— Буты, — поясняет сосед по купе.
— Что?
— Поляки так колеса называют. И туфли. Поговорка есть: у поляка даже бут — пан.
Над продрогшей Варшавой висит оранжевый блин.
На Центральном вокзале встречают коллеги.
Кое-кого я знаю.
Ермолович приехал загодя, чтобы подготовить корпункт к сдаче.
Суетливо обнимаюсь с Саней Рогожиным, сокурсником, а теперь — корреспондентом ТАСС.
С Костей Щербаковым студентами отбывали сенокосную повинность под Можайском. Здесь он представляет малопонятную организацию с протяжным, как вздох, наименованием — ВААП. Ему завидуют. И как не завидовать, если у человека одна задача — накрывать за казенный кошт, налаживая контакты с капризной польской интеллигенцией.
Вялотекущий мальчишник в корпункте.
Накануне они ездили гуртом в Люблин и теперь подначивают друг друга:
— А ты вчера здорово выступил!
Разбежались быстро...
Началась рутина.
Ермолович пишет акты — на каждую строку в инвентарной ведомости: от автомобиля “Волга” до обувной щетки. Я перепечатываю на машинке, после чего подписываемся: “Ермолович сдал, Друзенко принял”.
Коктейль в посольстве.
Закуску купили на рынке.
Выпивку я привез из Москвы. Сопроводительная бумага разъясняет: “Для представительских целей”. Обыкновенная водка, а как звучит!
Среди гостей самая величавая — в буквальном смысле — певица Анна Герман.
Мужа — он ей по плечо — представила:
— Пан инженер.
Похожий на воблу советник по прозвищу Птичкин, которого все считают резидентом, толкнул спич.
Перед этим несколько раз подходил, спрашивал:
— Извините, как ваша фамилия?
Все равно перепутал...
Утром в корпункте не умолкает радио, а по вечерам — телевизор.
Вживаюсь в ауру чужой речи.
Бесконечная “угадай-ка”.
“Неделя” у поляков не неделя, а “воскресенье”, “ютро” — не утро, а “завтра”, “кавер” — не ковер, а “икра”, “диван” — не диван, а “ковер”, “крават” — не кровать, а “галстук”, “склеп” — не могила, а “магазин”, который в свою очередь не что иное, как “журнал”.
Отовсюду — вежливый шелест: “проше... проше... проше” (пожалуйста) .
Когда злятся, вспоминают почему-то про бледную курицу:
— Курча бляда!
Ничего не напоминает?
Один пан просит у другого в долг, а у того — пусто. Что говорят в таких случаях?
— Не могу.
Поляк говорит:
— Трудно.
Приветствие:
— Припадаю к вашим ногам.
Ответ:
— А я уже лежу у ваших.
К подполковнику обращаются — пан полковник, к вице-премьеру — пан премьер, к вице-министру — пан министр.
Наш замминистра приехал, услышал — чуть с ума не сошел. В Москву звонил, справлялся.
На футболе о мыле — ни слова. Кричат:
— Судья, к телефону!
Беру интервью у министра. Тот жалуется:
— Извините, у меня после вчерашнего страшный кац.
У нас это фамилия, у них — похмелье.
Пытаюсь представить, как иностранный корреспондент приходит к нашему министру и тот — признается...
Читать дальше
