Обнаружив в газете некролог, Олежка оживляется.
— Я всегда смотрю, — весело объясняет, — где ты, деятель, был в период с сорок первого по сорок пятый, а? Любопытная картина получается. Подгорного не забыли? Всю войну прокукарекал в тылу.
— А Машеров? — срезаю я аналитика.
— Исключения бывали, — соглашается Олежка. — Но редко.
Алексеев не из их числа. Великую Отечественную он пережил в городе-музее Самарканде, где редактировал газету. Впрочем, его вполне могли списать по зрению: на широкой переносице Главного очки с немыслимым количеством диоптрий.
Смотреть в набухшие линзы страшновато. Все равно что заглядывать в душу циклопа.
Когда Алексееву приносят полосу, он мрачнеет. Зовет ответственного секретаря и, страдая от предчувствий, ввинчивает палец в строку:
— Это о чем? А это? А подробнее?
В коридорах острят:
— Бывают случаи, когда главный редактор не может писать. Но чтобы и читать не умел!
На летучку, где в меру демократично обсуждаются вышедшие номера, Алексеев опоздал.
Дежурный критик был в ударе и чихвостил все подряд.
— Это кто? — шепотом спросил Алексеев.
— Коган, — шепотом ответили ему.
— Коган? — насторожился Алексеев. — А он откуда? Он в редакции работает?
— А как же!
Это была последняя летучка...
Установки Алексеева терзают душу, как завывания мартовского кота.
— Размышлизмы, — гудит он, нервно поправляя окуляры, — это тру-ля-ля. Главное — люди труда.
На первой полосе стали печатать мелкие, как на паспорт, фотографии.
Издали похоже на листовки “Их разыскивает милиция”. Правда, карточки изображают не преступников, а передовиков производства.
Их не пять, не десять и даже не двенадцать, а обязательно пятнадцать.
По числу входивших в Союз республик.
В том порядке, в каком они перечислялись в Конституции.
Первый ударник — из РСФСР, второй — хохол, третий — белорус, а в самом конце — эстонец.
Володя Соколов, шеф отдела иллюстраций, тоскует:
— В завтрашний номер эстонец у меня есть, а на послезавтра — йок!
В редакцию приводят американского фельетониста Бухвальда.
Алексеев представляет гостю доморощенного коллегу, сообщая с мальчишеской радостью:
— Ему на днях орден вручили.
Американец в изумлении:
— У вас фельетонистов орденами награждают?
— И медалями тоже! — сияет Алексеев.
Олежка направляется в редакционную парикмахерскую, но его останавливают:
— Туда нельзя.
— Почему?
— Сегодня стрижется Главный.
— Когда?
— Пока неизвестно. Завтра приходи...
Мэлор Стуруа заявляет на партийном собрании:
— В редакции повеяли свежие ветры.
Его назначают членом редколлегии. С привилегиями — как у замминистра.
Кадровая революция, о неотвратимости которой шуршали в коридорах, началась.
Есть организаторы жизни, есть — исполнители.
Я, увы, из второй категории.
К тридцати пяти годам мое жизненное пространство составляли:
город Ровно в Западной Украине и жившие там родители,
а в Москве —
жена,
двое детей,
парализованная теща,
дворняга, отзывавшаяся на кличку Барон,
сборник очерков “Дорогу осилит идущий”,
двухкомнатная квартира в Бескудникове,
вторая модель “Жигулей” морковного окраса,
сосед Семеныч — гальваник секретного завода,
Центральный Дом журналиста,
приятели, которых жена называла “собутыльниками”,
Оружейные бани,
ишемическая болезнь сердца,
приз лучшему игроку футбольного матча журналистов Москвы и Грузии,
редакция на Пушкинской площади
и должность заместителя заведующего отделом морали...
Живем мы не бедно, не богато, а от получки до получки.
Прибамбасы Ларисы делают квартиру вполне.
Иногда в гости протискивается Семеныч.
Приступаем тайком.
По Закону Подлости в комнату заглядывает жена.
Секретный гальваник прячет за спиной бутылку, с ангельским видом разглядывает стену и, указывая черным пальцем на горшок с кактусом, кричит:
— Ну, ты, Лар, декоративщица!
— Ладно вам, — оттаивает жена, — идите на кухню, сядьте как люди, возьмите в холодильнике.
Читать дальше
