После заграницы, откуда Есенинвернулся (в 1923-м) «совершенно разлаженным», он был очень даже способен «вцепиться в волоса» практически любому. Иное дело — 1920-й. В ту пору Есенин срывался в двух случаях. Если грубо и глупо задевали или, как при встречах с Маяковским, ежели чувствовал сильное «ущемление первенством». Описанный Грузиновым инцидент — бешеный наскок на Мандельштама, Есенина ничем не обидевшего, но, видимо, сильно его уязвившего (в чем в чем, а в качестве выделки стиха тот разбирался; в этом отношении нюх у него был абсолютный), — произошел в начале октября. Через несколько дней, уже в Петрограде, в Доме искусств, Мандельштам прочтет свеженаписанные крымско-морские стихи, после которых его — наконец-то! — признает Блок. Фактически — в гроб сходя — благословит. Кстати, единственного среди совместников по акмеизму. Наверняка те же, новые, вещи Мандельштам читал и в «Домино» в присутствии Есенина. Тексты, как мы помним, замечательные, но в них действительно многовато глагольных рифм («Сестры — тяжесть и нежность...», «Феодосия», «Я слово позабыл, что я хотел сказать…» и проч.). Вдобавок неожиданно-нежданное появление Мандельштама в «Домино», где Есенин по праву главенствовал, почти повторяло неприятную (для него) ситуацию, при которой состоялась их первая встреча (март 1915-го). Вот что пишет тогдашний приятель «последнего Леля» Владимир Чернявский: «30 марта редакция „Нового журнала для всех” созвала литературную молодежь на очередную вечеринку <���…> Гости были разные, из поэтов по преимуществу молодые акмеисты <...> Читали стихи О. Мандельштам (признанный достаточно, кандидат в мэтры), Г. Иванов, Г. Адамович, Р. Ивнев, М. Струве и другие». Читал и Есенин — но неудачно, ибо «в таком профессиональном и знающем себе цену сообществе <���…> проигрывал».
За тринадцать миновавших лет слишком многое и переменилось, и не сбылось, и отмечталось. Тем не менее, при всех утратах, Мандельштам в 1933 году неудачником (несостоявшимся кандидатом в мэтры) себя не считал и от мучительной зависти (по творческой линии) и «ревнивой любви» к счастливчику Пастернаку по-прежнему не захлебывался. «Прославленность» Пастернака, на которую ссылается Кушнер (применительно к ситуации осени злосчастного года), пока еще вилами на воде писана, а замусоленная ссылка на Багрицкого («А в походной сумке спички и табак. / Тихонов, / Сельвинский, / Пастернак…») в том, знающем себе цену, профессиональном обществе, где Мандельштам по-прежнему считался «первой скрипкой», скорее хула, нежели хвала.Пастернаковскиеревпоэмы здесь не котировались, «Второе рождение» Ахматова, выражая общее мнение своего окружения, назвала «жениховской книгой».
Не забудем и о том, что перед самым вселением в новую квартиру Мандельштамы съездили в Ленинград, где у Осипа Эмильевича прошло несколько вечеров — такого триумфа не удостаивался даже Есенин: «В то время [в 1933 г.] как О. Э. встречали в Ленинграде как великого поэта <���…> к нему в Европейскую гостиницу на поклон пошел весь литературный Ленинград (Тынянов, Эйхенбаум, Гуковский), и его приезд и вечера были событием, о котором вспоминали много лет и вспоминают еще и сейчас» («Листки...», стр. 163).
Сплошных успехов по литературной линии у Мандельштама и в те относительно благополучные годы, конечно же, не было: удачи перемежались неприятностями. «Разговор о Данте» завернули, «Армения» (проза) прошла со скрипом. Но в этом ничего неожиданного для автора не было. В эссеистике Мандельштам с юности так опережал свое время (по части соображения понятий и объяснения оных), что не раз получал от ворот поворот даже в «Аполлоне». И все-таки жаловаться ему было грех, особенно в сравнении, к примеру, с Ахматовой, которую после 1925-го практически задвинули в «нети». При поддержке аж самого Бухарина он распечатал все свои «загашники» (прозу, статьи, лирику), а в самом начале 30-х написал несколько замечательных стихотворений. Армения развязала ему язык — «удушье» кончилось. Возьмем на замету и еще одну подробность. Специалисты по творческой биографии Мандельштама объясняют пятилетку его немоты (1925 — 1930) обстоятельствами внешнего, политического характера (реакция на время, которое в 1925-м круто переломилось). Не без этого, конечно, и все-таки основной причиной его удушья во второй половине 20-х был диагноз (ТБЦ), который весной 1925-го врачи поставили Надежде Яковлевне. От туберкулеза один за другим гибли не просто некие посторонние О. Э. люди, а друзья и приятели «первого призыва»: поклонник Ахматовой Михаил Циммерман (1928), ее второй законный муж ВольдемарШилейко (1930) и другие. Мы теперь знаем, что с Надеждой Яковлевной обошлось, она, как шутила сама, оказалась «двужильной», но Мандельштам-то этого не знал, и пока их общая ( с Наденькой! ) жизнь висела на волоске , ему было не до стихов. Лечение требовало и непривычных хлопот, и больших денег, а главное — оседлости. Хорошо бродяжить, пока вы молоды и практически здоровы, а когда вам под сорок и за вами недреманным оком наблюдает палочка Коха? Но и это утряслось, причем почти чудом: кооперативная квартира, двухкомнатная, со всеми удобствами! Да еще и в историческом месте Москвы. Почти пушкинском.
Читать дальше
