Столетье с лишним — не вчера,
А сила прежняя в соблазне
В надежде славы и добра
Глядеть на вещи без боязни.
Хотеть, в отличье от хлыща,
В его существованьи кратком,
Труда со всеми сообща
И заодно с правопорядком.
И тот же тотчас же тупик
При встрече с умственною ленью,
И те же выписки из книг,
И тех же эр сопоставленье.
Итак, вперед, не трепеща
И утешаясь параллелью,
Пока ты жив и не моща,
И о тебе не пожалели.
Иное дело — полный вариант. Пропущенное в журнальной публикации четверостишие проводило границу между своими и бывшими своими, задавая всем и каждому грозный вопрос: с кем вы, мастера культуры?
Но лишь сейчас сказать пора,
Величьем дня сравненье разня:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
Ахматова, с хорошо припрятанным смыслом назвав «Второе рождение» жениховской книгой, связала просталинские стихи Пастернака с его влюбленностью в З. Н. Нейгауз, то есть намекнула и на еще один роковой для русской поэзии юбилей: столетье с лишним женитьбы Пушкина на Гончаровой, которую до конца дней преследовала неприязнью, считая виновницей смерти Поэта.
Что представляла собой Зинаида Николаевна Нейгауз, так и осталось тайной за семью печатями, но то, что ни при какой погоде она не соединила бы свою судьбу и судьбу своих мальчиков с человеком, не умеющим и не желающим жить «заодно с правопорядком», несомненно. Несомненно и то, что женское в ней было умное, и она вмиг догадалась, в первое же их лето (Ирпень, 1930), что невразумительный поэт, но при этом вполне интересный, темпераментный, работящий и непьющий мужчина при соответствующем внушении очень даже способен «утешаться параллелью». Судите сами. На дворе всего лишь 1928-й. Даже Алексей Толстой, вместо того чтобы перелопачивать начатое в эмиграции «Хождение по мукам» по былинам нового времени, отступает в историю, к Петру Первому. А Пастернак уже придумал принцип утешительной параллельности и так формулирует его суть в письме к Константину Федину, тогда, уточняю, всего лишь писателю серапионовой выделки, а не крупному советскому чиновнику от литературы: «Когда я писал „905-й год”, то на эту относительную пошлятину я шел сознательно из добровольной идеальной сделки с временем. Мне хотелось втереть очки себе самому и читателю <���…> Мне хотелось связать то, что ославлено и осмеяно (и прирожденно дорого мне), с тем, что мне чуждо — для того, чтобы, поклоняясь своим догматам, современник был вынужден, того не замечая, принять и мои идеалы».
Когда именно «Второе рождение» попало к Мандельштаму, мы не знаем, но, исходя из обстоятельств, перечислять которые в формате данной работы не представляется возможным, скорее всего, сборник был внимательно прочитан только в Старом Крыму. Впрочем, даже если Осип Эмильевич ознакомился со «Вторым рождением» и раньше, слова Пастернака о величии дел Вождя, сомнительные и в отрыве от конкретной действительности, в ситуации бесхлебной весны 1933-го становились «отвратительно» фальшивыми. Тем более фальшивыми, что Мандельштам наверняка был наслышан, что автор апологии своими глазами видел толпы голодающих крестьян (во время поездки на Урал в 1932 году). Даже старался подкармливать их, вынося из спецстоловки хлеб и котлеты. В конце концов, не выдержав двусмысленности положения (его с семьей, как и всех прикрепленных, кормят до отвала, а те, чьими трудами выращиваются «плоды земледелия», умирают от голода), уехал раньше положенного по путевке срока. Вернувшись в Москву, Б. Л. не обмолвился об уральской Беде — ни в стихах, ни в письмах. Мандельштам написал «Холодную весну…» и свою «антиоду»...
Не хочу (а если и захочу, не смогу) втаскивать Мандельштама на постамент последовательного тираноборца, пожизненно уязвленного трагедией раскулачивания. Перебравшись из Старого Крыма в отнюдь не голодающий Коктебель, в Дом творчества писателей, Осип Эмильевична несколько месяцев отгородился от мрачной существенности разговорами с Дантом. (Антикварные издания «Божественной комедии» — первое, на что обращает внимание Ахматова, впервые появившись в доме в Нащокинском переулке.) На той же эстетической тяге, как продолжение «Разговора о Данте», возникли, убеждена, и «Восьмистишия». Их почти демонстративная аполитичность, равно как и отступление в сферы вечности в «Разговоре о Данте», наводит на мысль, что осенью 1933-го Мандельштам поначалу не собирался в открытую конфликтовать с «отвратительной властью» и упорствовать в разработке расстрельных сюжетов, начатой «Ариостом», «Холодной весной...» и первым вариантом «антиоды». После ленинградских триумфов, чудесного вселения в новую квартиру, персональной пенсии, а главное — кратковременного излечения от давнишних, хронических страхов, которые тайно терзали его начиная с весны 1932-го7, в первые дни ноября Осип Эмильевич, поверим Ахматовой, пребывал в относительно благодушном настроении.
Читать дальше
