Кушнер почему-то полагает, что Мандельштаму стало стыдно, когда знаменитый Пастернак, переживавший, в связи с разводом, «жилищные проблемы», не только навестил новосела, но и порадовался за него, незнаменитого: дескать, теперь квартира есть — можно и стихи писать… На самом деле, нравится нам, нынешним, это или нет, оснований для угрызений совести в данном конкретном случае у Мандельштама не было и быть не могло. При всей своей «надмирности» Пастернак на редкость оборотисто справился с «жилищными проблемами». За подробностями отправляю любознательных к книге Натальи Ивановой «Пастернак и другие» (главка «Квартирный вопрос») и к биографическому вместороману Дмитрия Быкова «Борис Пастернак». Здесь же «обмозгую» лишь те подробности, какие ни Иванова, ни Кушнер, ни Быков либо не заметили, либо отрефлектировали наискосок.
Квартира, где с 1911 года проживал Пастернак, сначала с родителями, а потом с женой и сыном, была по совдеповским нормам «огромной» («Мне хочется домой, в огромность / Квартиры, наводящей грусть…»). Да, пополам с братом, но брат вскорости переехал в комфортабельный кооперативный дом, спроектированный архитекторами для самих себя. Правда, после отъезда сестер и родителей из России (1921) братья вынуждены были уплотниться, как, впрочем, и все без исключения владельцы старорежимной кубатуры. Зато соседей выбрали сами и в выборе не сплоховали. Подселенцы оказались людьми благодарными и стеснительными. До перемещения Александра Леонидовича с Волхонки на Гоголевский бульвар в профессорских апартаментах было, конечно, многолюдно, не тесно, а именно многолюдно. Кроме того, Пастернак сильно опасался, что на освободившиеся квадратные метры будет претендовать домком. Опасения не подтвердились… Новая женитьба проблему усложнила, но и это усложнение легко разрешилось. Пастернаку, в обход правил, выделили (дополнительно) отдельную двухкомнатную жилплощадь в одном из флигелей Дома Герцена. Для чего (см. об этом у Быкова) решением жилищной комиссии писательского «профсоюза» у двух его будущих соседей отрезали по комнате. Все эти перипетии были в мельчайших подробностях ведомы бесчисленным бесквартирникам, а Мандельштаму (населенцу общежития в том же Доме, только в другом, полуразрушенном флигеле) — в первую очередь. Перестройка бывшего барского флигеля под жилье для избранных писателей велась у него на глазах. Так что если кто и испытывал пусть и не жгучее чувство стыда, а хотя бы некоторую неловкость, то уж никак не Осип Эмильевич, а Борис Леонидович. На вздохе облегчения у него, похоже, и вырвалась разволновавшая Мандельштама реплика…
Без ссылки на этот инцидент не обошлись ни Быков, ни Иванова, но ни тот, ни другая на нем не зацикливаются, тогда как Кушнер придает мимоходным словам неправомерно большой вес: «Обид и душемутительных причин, в том числе не литературного, а социально-общественного и даже всенародного, гражданского свойства, может быть очень много (и в ноябре 1933 года их было ничуть не больше, чем, скажем, в 1929-м или в 1932-м), но перевешивает чашу какая-то одна, самая нестерпимая и чаще всего глубоко личная. Увы, такой обидой и стала, судя по всему, невинная реплика Пастернака».
В ответ на эту и впрямь безобидную реплику, по версии Кушнера, Мандельштам, раздражив-расчесав свою зависть до ярости, и начал «сапогами стучать» — и в «Квартире…» («Квартира тиха, как бумага…»), и в пасквиле на вождя народов.
В числе источников энергии раздражения поминает Кушнер, конечно же, и пастернаковское «Столетье с лишним — не вчера…». Но как поминает? А вот как: «И здесь (в «антиоде». — А. М .) есть отзвук пастернаковских стихов». Не вызов, не выпад на рапире — «отзвук», усугубленный состоянием раздражения.
Не спорю: в злосчастную осень 1933-го раздражение имело место. Мандельштам был до предела измотан и, как выяснилось в дальнейшем, уже тяжело болен (глубокий атеросклероз мозга). Многомесячная халтура (двадцать с гаком наскоро, абы как переведенных книг бездарной прозы), за которую он вынужден был взяться, дабы заработать на кооперативный пай, глупейшая история с переводчиками «Тиля Уленшпигеля», отстранение Владимира Нарбута от издательства «Земля и фабрика», безотказной «кормушки» для всех его старых друзей, что в совокупности грозило безденежьем, а значит, невозможностью платить за жилье… И тем не менее: квартире бездомный поэт был не просто рад. Он был настолько ею счастлив, что еще весной, в Ленинграде, пригласил Ахматову — и не в гости, а как бы на полупостоянное житье; дескать, мой дом — твой дом. Олег Лекманов пишет, что она появилась в Нащокинском переулке в середине октября. На самом деле Мандельштамы вытребовали ее телеграммой сразу же, как только Надежда Яковлевна, продежурив всю ночь у запертого подъезда, втиснула в вожделенное жилище, где не было еще ни воды, ни света, ни газа4, диванно-спальное место, то есть до 27 сентября 1933 года.
Читать дальше
