Воет ветер где-то,
Нежат чьи-то ласки…
Нет страшнее этой
Стародавней сказки!
Не надо особенно фантазировать, чтобы углядеть за образами мачехи и матери — две России, одна из которых родила и сложила эту человеческую и поэтическую судьбу, а другая — беспощадно и равнодушно вышвырнула ее в небытие, которое на наших глазах оборачивается тем самым бессмертием.
Кто же и что умирает, что же и кто остается?
Во вторую харбинскую книжку поэта, известную более других и эмблематично названную “Без России” (1931), вошло мрачное на первый взгляд стихотворение — “Женщины живут, как прежде, телом…”. После первых печально-мизантропических строф этот бывший царский и колчаковский офицер, отважный беженец из Приморья, а по воспоминаниям многих знавших его — весьма закрытый и временами довольно цинический человек неожиданно переменил тему и доверительно заговорил от первого лица:
Но, как прежде, радуются дети…
И давно мечтаю о себе —
О веселом маленьком кадете,
Ездившем в Лефортово на “Б”.
Темная Немецкая. Унылый
Холм дворца и загудевший сад…
Полно, память, этот мальчик милый
Умер двадцать лет тому назад!
В автобиографическом очерке “О себе и о Владивостоке”, который был написан Несмеловым как большое письмо редактору русского общественно-экономического сборника, выходившего до начала 30-х годов в Праге, есть иронический эпизод, посвященный упомянутому Николаю Асееву. Оговоримся, что в приморские годы Несмелов посвятил Асееву несколько стихотворений, а тот первым отметил его талант в “Дальневосточном обозрении” (1920). Асеев прожил во Владивостоке около пяти лет, почти до самой ликвидации Красной армией буферной Дальневосточной республики, и после чумы 1921 года уехал в Читу. В то время они с Несмеловым много общались.
Итак, поиронизировав над Николаем Николаевичем, который в чумные дни не выходил из дома без дрянного, ненадежного респиратора, Несмелов, также немного подтрунивая, рассказал, что Асеев очень боялся проезжать через железнодорожную станцию Гродеково, занятую тогда остатками войск атамана Семенова. Как журналиста, работавшего в левой газете, его могли, “как он думал, „снять”, убить, избить, выпороть шомполами”. Арсений Иванович дал тогда коллеге свое устаревшее удостоверение редактора русского листка при японской оккупационной газетке, и Асеев благополучно уехал.
Но до чего же, вспомним Булгакова, “причудливо тасуется колода”! Именно туда, в Гродеково, в фильтровочно-пересыльный советский лагерь, и привезут осенью 1945 года арестованного Смершем в Харбине Арсения Несмелова… Там, на полу тюремной камеры, пораженный кровоизлиянием в мозг, он умрет, как во сне, не зная, не догадываясь, что спустя полвека его справедливо назовут первым поэтом Белой гвардии, а теперь, после объемного выхода его рассказов и повестей, — одним из первоклассных военных бытописателей, органично присоединившим свое имя к небольшому отряду лучших “окопных летописцев” ушедшего столетия, да и просто — отличным прозаиком. Кстати, даже главный составитель этого избранного признался в том, что окончательная оценка прозаического наследия Несмелова пришла к нему именно после того, как он прочитал эти пятьдесят с небольшим рассказов как роман . Прочитал последовательно, один за другим, причем уже после выхода второго тома из типографии1.
Поэт не заслонил в Несмелове прозаика, просто они пришли “один за другим”. Хотя самый факт того, что, не считая книжечки военных очерков, изданных в 1915 году под именем Арсения Митропольского2, да шанхайского сборника из шести новелл (1936), Несмелов не составил более ни одного сборника рассказов, позволяет нам заводить разговор о нем именно как о поэте.
…К 1945 году — после названной уже “Белой флотилии” (1942) — у Несмелова сложился новый сборник стихов, которого он издать не успел. Ему хотелось наименовать его по названию одного из стихотворений — “За разрубленные узлы”3. В этой лирической балладе, ностальгически вспомнив вихри и войн, и революций — “Ставил я (как стихотворец дату / под стихом) винтовку у костра”, он возвращается к себе, стихотворцу Арсению Несмелову. К поэту, который, прожив еще один мучительный день, садится в сумерках записывать свои стихи, на пере у которого уже назревает “капля рифмы”:
Падаю. Качусь по полосатой
Читать дальше
