В тех же воспоминаниях, опубликованных в полузабытом и весьма примечательном сборнике “Ново-Басманная, 19”6 Перелешин сообщил нечто ключевое для попытки нашего прорыва к человеку и поэту Арсению Несмелову: “От литературных объединений Несмелов держался в стороне, он не был падок на дешевые лавры, не искал учеников, не причислял себя к „молодым поэтам”. Говорил он за целое поколение людей, которые в ранней юности попали на германскую войну, сражались в белых армиях и, наконец, оказались за рубежом — и не в понятной Европе, а в неведомых Даурии, Монголии, Маньчжурии”.
Это и было главным. Никакому фюреру Родзаевскому не отдал бы Арсений Митропольский своего выстраданного литературного имени, закрепленного за ним огнем и кровью боев за свободную Россию. Этой, и только этой осознанной цели он служил под офицерскими погонами в царской и в Добровольческой армии. Чин поручика прапорщик Первой мировой получил у А. В. Колчака, слово “честь” для него было как пароль на последнюю правоту. Да, перестав быть боевым офицером, он стал стихотворцем и частным лицом, в приморской жизни 20-х и в эмиграции, очевидно, прошел через многие горести и соблазны, — но невидимые, неотменимые и памятливые погоны на своих плечах не посрамил. Перенесись он ненадолго в наше время, фантазирую я, Арсений Несмелов оценил бы усилия создателей журнала и веб-сайта “Art of War”. Вот это — его: люди, прошедшие войну.
Очень показательно в этом смысле стихотворение “В Нижнеудинске”, вошедшее в последний прижизненный сборник Несмелова “Белая флотилия” (1942).
Зимой 1920-го герой автобиографического стихотворения оказался у колчаковского поезда, взятого под стражу чехами. Впереди — Иркутск, французская военная миссия, омерзительный обмен бывшего Верховного правителя на беспрепятственный проезд союзников по Байкальской магистрали. Затем эсеры передадут Колчака большевикам, последует секретное распоряжение Ленина, пуля в голову и прорубь на Ушаковке. Но это — потом. А пока за стеклом вагона мелькает знакомое строгое лицо, и рука проходящего вдоль состава бывшего офицера тянется отдать честь. Может быть, кто-то и назовет это “публицистическими стихами”, но за ними и гордость, и боль: “И этот жест в морозе лютом, / В той перламутровой тиши / Моим последним был салютом, / Салютом сердца и души! // И он ответил мне наклоном / Своей прекрасной головы… / И паровоз далеким стоном / Кого-то звал из синевы. // И было горько мне. И ковко / Перед вагоном скрипнул снег: / То с наклоненною винтовкой / Ко мне шагнул румяный чех. // И тормоза прогрохотали, / Лязг приближался, пролетел… / Умчали чехи Адмирала / В Иркутск — на пытку и расстрел!”
Вспоминая знаковое стихотворение “В затонувшей субмарине”, говоря о жизни поэта наедине с русским поэтическим словом, дальневосточный критик Александр Лобычев в своей большой рецензии на несмеловское собрание нашел очень верные слова: “Прервать это безнадежное плавание ему не позволяли офицерская честь и выдержка, единственное, что осталось от всех давно сгоревших принципов и убеждений. <���…> Двухтомник Несмелова, когда его внимательно прочтешь, выводит далеко за рамки эмигрантской писательской судьбы. Личность поэта не разглаживается, не вырисовывается четким силуэтом — она мучительно деформируется, скомканная в кулаке времени, как походная карта, судьба темнеет на изломах и в складках, откуда потягивает метафизическим отчаянием человеческого одиночества”7.
Сравнение с походной картой тут не случайно: отправляясь в пеший путь из Владивостока в Харбин, Несмелов обратился за помощью к знаменитому писателю и краеведу Владимиру Арсеньеву. Судя по документальному очерку “Наш тигр”, опубликованному в 1941 году и вошедшему в собрание, арсеньевская карта не особенно пригодилась: спутники Несмелова не обратили на двадцатипятиверстку особенного внимания и поленились в нужный момент избрать более трудную, но и более короткую дорогу, чуть не поплатившись за это гибелью.
Преломляясь в стихах, несмеловское отношение к своему боевому прошлому проявляется и неожиданно, и поэтически точно. Например, говоря об оружии, он почти всегда говорит о винтовках, револьверах и броневиках как о живых существах: “А там в лесу? Царапнув по прикладу, / Шрапнелька в грудь ужалила меня… / Как тяжело пришлось тогда отряду! / Другой солдат владел тобой два дня…” (“Винтовка № 572967”). В стихотворении “Солдат”, включенном в последний приморский сборник “Уступы”, несколько экземпляров которого Несмелов выпросил у типографа и взял с собой в дорогу, содержится такое описание битвы: “Натягивает одеяло до подбородка, / Вспоминает бой, спотыкаясь в сон… / Тогда поле трещало, как перегородка, / На которую задом пятится слон”. И уж совсем переходя метафизическую границу, он заговорит в “Солдатской песне” об убитых в бою солдатах, снова и снова встающих в строй, который двигается в райский “неведомый край”, чтобы отрапортовать запекшимися ртами: “Умерли честно в труде боевом!” Спустя четверть века эта тема преломится в известной песне Александра Галича “Ошибка”.
Читать дальше
