Музыка Дунаевского
Набоков, размышляя о судьбах многих бестселлеров XIX века, констатировал: одни поднялись на чердак — другие спустились в детскую. Sic transit gloria mundi! Жюль Верн (1828 — 1905), писавший уж никак не для детей, спустился в детскую. Все-таки много лучше, чем попасть на чердак. Психологическая необременительность, общая упрощенность жизни, повествовательная эстетика, не требующая от читателя ничего, кроме желания глотать текст, не особенно его разжевывая, — бонусы для детей и подростков. Во всяком случае, на чердаке Жюль Верн во времена моего детства и отрочества определенно не обретался: двенадцать томов его сочинений стояли на книжной полке-— и они не стояли нетронутыми: я прочел их от корки до корки. Не все мои ровесники были столь же последовательны, но отдельные романы, выходившие умопомрачительными тиражами (к 1977 году более двадцати миллионов!), читали, конечно, “все”, “Дети капитана Гранта” смотрели все — даже уже и без кавычек, а увертюра к фильму звучала по радио беспрерывно. Написав эти строки, я уже много дней не перестаю ее напевать и насвистывать — навязчивое состояние.
Популярность Жюля Верна (в речевом обиходе Жюль-Верна) в СССР, где его в свое время любили больше, чем где бы то ни было, больше, чем во Франции, я полагаю, связана со специфическим социальным контекстом. Такова же, мимоходом скажу, литературная судьба Ремарка — сам он популярности своей в СССР изумлялся. Тоже дело в контексте.
Переводили мало, так что каждый иностранный автор становился объектом повышенного внимания. Каждый иностранный автор должен был получить идеологический сертификат, пропуск для входа в приличное общество — общество победившего социализма. Для чего писались порой достаточно изощренные предисловия (послесловия), порой даже своего рода шедевры: сочетание советской схоластики с советскою же диалектикой. Тексты, требующие комментария для читателей, не живших в те эпические времена.
Впрочем, для Жюля Верна особой изощренности и не требовалось: несмотря на свою очевидную буржуазную (мелкобуржуазную?) ограниченность, Жюль Верн проходил по ключевым параметрам. Верил в человека как в социальное существо (оппозиция победительного в своем одиночестве Робинзона и одичавшего на необитаемом острове Айртона стала уже, кажется, банальностью), верил в творческие возможности человека, в его разум, в его энергию, во всесилие науки, в покорение природы, в рациональное устройство общества, в прогресс, не одобрял социального угнетения и был историческим оптимистом. В чудеса — да, верил. Но это были чудеса человеческого гения и природы, вполне рационально объяснимые.
Все это не требовало вмешательства Прокруста, поскольку хорошо вписывалось в парадигму советского мировидения. Шлягер: “Нам нет преград ни в море, ни на суше, нам не страшны ни льды, ни облака” (опять Дунаевский!)-— беспримесный пафос Жюля Верна. В сущности, всю свою жизнь Жюль Верн писал “Марш энтузиастов”: покорял океан, небеса, полюса, опускался в морские пучины, зарывался в глубь земли, уносился в космос, совершал всевозможные открытия — никаких преград, решительно ничего не страшно, все подвластно разуму и воле.
Насчет науки. Петр Лещенко с удовольствием пел в тридцатые годы песни из “Веселых ребят” (и опять Дунаевский!) — уж больно хороши. Но он ведь не мог спеть: “Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой” — слушатели бы не поняли. Или неправильно поняли. И он пел, сам слышал: “Наука нам быть прикажет героем”, — вера в науку и в ее социальный мандат процветала по обе стороны советской границы: время было такое.
Читательская популярность Жюлю Верну в СССР была обеспечена, и дело совсем не только в путешествиях и приключениях, не только в беллетризованной энциклопедии решительно всех наук и всей техники с картинками перенесенного в сегодняшний день будущего, не только в его сильных, благородных, образованных, образцовых героях, столь важных для детей и подростков,-— хотя и этого было бы нам довольно.
Советский читатель пребывал за железным занавесом, надежно ограждавшим его от всего мира, — выбраться за занавес, в заграницу, которая приобретала в массовом сознании отчетливые мистические атрибуты, можно было (с некоторыми оговорками) только на танке. Поколениям, народившимся после исторического материализма, понять это совсем не легко. Жюль Верн помещал читателя в открытый, без перегородок, мир, где путешествия не требовали санкции месткома, парткома и органов, многозначительно именуемых “компетентными”, а приключения и подвиги совершались не когда прикажет страна, партия или, на худой конец, наука, а только лишь когда этого захочет сам человек, по своему собственному хотению. Я чуть было не сказал: по своей, по глупой воле — да только воля у Жюля Верна всегда умная и хотение, разумеется, тоже.
Читать дальше