Идя из дому в клуб, Филеас Фогг заранее знает, сколько шагов он сделает правой ногой, сколько левой. Подсчет шагов дисциплинирует мысль, структурирует личное пространство, и вообще в этом есть нечто успокоительное. Сравнивая контрольные числа, которые заведомо совпадут, он испытывает заранее предвкушаемое удовлетворение: мир, как и предполагалось, надежен, устойчив и всегда равен самому себе. Филеас Фогг знает, когда уйдет, когда придет, когда и с кем сядет за вист, что будет есть и когда ляжет спать. Здесь нет и в принципе не может быть места случайности. К моменту его пари мир в целом не приблизился еще в достаточной мере к этому локальному идеалу, но модель, как берется доказать Филеас Фогг на любезно предоставленном ему романном поле, в целом работает уже вполне удовлетворительно.
Филеас Фогг — человек большой идеи — ставит на кон свое состояние и, как потом выясняется, даже и жизнь, потому что ему не нужен миллион — ему нужно мысль разрешить: если мир — хаос и случайность, если мир не подчинен разуму, то в таком мире он жить не желает и билет за ненадобностью возвращает: осмысленному человеку не пристало бессмысленное существование щепки в водовороте. Филеас Фогг готов не только отстаивать свою картину мира, не только бороться за нее, но если надо, то за нее и умереть. Впрочем, если его картина мира верна (а он в этом уверен), умирать не придется. И действительно не пришлось.
Жюль Верн ставит в своем романе глобальный эксперимент, испытывая концепцию Филеаса Фогга в самых неблагоприятных условиях. Даже перебарщивает. Он бросает против своего героя все возможные природные и социальные стихии: являются в свой черед предсказанные партнерами по висту штормы, встречные ветры, аборигены со своими безумными обрядами и скальполюбивые воинственные индейцы. Все, что может сломаться, — ломается. Все, что не может ломаться, — тоже ломается. Кроме того, автор противопоставляет железной воле своего героя волю сыщика, делающего все возможное (с самыми лучшими намерениями), чтобы прервать орбитальное движение Филеаса Фогга, и таки добивающегося локального успеха. Но и это оказывается в конце концов учтенной флуктуацией.
Среди неожиданных препятствий — остановка поезда у подножия гор Виндхья. Поезд дальше не идет, просим пассажиров освободить вагоны. Как это дальше не идет?!
“— Железная дорога не достроена...
— Как? Не достроена?!
— Нет! Остается еще проложить отрезок пути миль в пятьдесят до Аллахабада, откуда линия продолжается дальше.
— Но ведь газеты объявили, что дорога полностью открыта!
— Что делать <���…> газеты ошиблись”.
Ну, что говорили партнеры по висту?!
“— Мистер Фогг, эта задержка разрушает ваши планы?
— Нет, сэр Фрэнсис, она предусмотрена.
— Как! Вы знали, что дорога...
— Отнюдь нет. Но я знал, что какое-нибудь препятствие рано или поздно встретится на моем пути. Ничего не потеряно. <���…> Мы будем в Калькутте вовремя.
Что можно было возразить, выслушав столь уверенный ответ?”
Решительно ничего! Путники пересаживаются на слона и спасают по пути прекрасную вдову раджи, обреченную огню изуверским обрядом сутти.
История о дороге, существующей только на газетной полосе, правда без слона, раджи, браминов и прекрасной вдовы, через сто лет явилась на экране в знаменитом в свое время фильме Эдуарда Скоржевского и Ежи Гофмана “Гангстеры и филантропы” (1963). Идеальное ограбление банка сорвалось из-за несчастной дороги, об открытии которой несколько поспешно сообщила газета. А дорога была включена в гениальный план, продуманный до мельчайших подробностей. От копеечной свечи Москва сгорела. Случайность погубила гениальный план. Но воссевший на слона Филеас Фогг подчиняет своему плану и эту, и многие другие случайности.
Любимое развлечение Филеаса Фогга — вист, игра, в коей его разум одерживает непрерывные победы над случайностью карточного расклада.
В его пари и следующем за ним путешествии торжествует идея единого глобального мира, мира как большого расписания, мира, где стихии подчинены воле человека, а пространство с малой и притом учтенной погрешностью конвертируется во время.
То, что Пушкин, по расчисленью “Философических таблиц”, относил (для России) на полтысячелетия, осуществилось в мире Филеаса Фогга, в его Pax Britannica, на порядок быстрее. Ну так герой романа по России и не путешествует. Мир связан воедино английскими и американскими (что здесь более или менее одно и то же) дорогами, поездами, пакетботами, технологией, английским языком и фунтом стерлингов. Английский трактир на каждой станции прилагается. “Управляемый английским машинистом паровоз, в топках которого пылал английский уголь, извергал клубы дыма на лежавшие по обеим сторонам дороги плантации кофе, хлопка, мускатного ореха, гвоздичного дерева, красного перца”.
Читать дальше
