Настоящий смысл спектакля созревает позже, к финалу, когда становятся видны плоды, причины и последствия режиссерского взлома горьковской пьесы. В пятнадцатиминутном эпилоге режиссер собирает все купированные им фразы — горьковские афоризмы, яркие цитаты, женскую и мужскую философию, трескучие слова и все дачное остроумие, растащенное на цитаты горьковедами и театроведами, — и выносит эту бурлящую псевдофилософскую выжимку в отдельный спектакль. Герои садятся спиной к зрителю, а на импровизированную сцену режиссер Замыслов (идеальная фамилия для режиссера!) приглашает дачников одного за другим с тем, чтобы каждый смог выговорить свои бесценные афоризмы. Реакция “публики” наглядна и конкретна: как только афорист начинает говорить, аудитория тут же, зажав рты от смеха, бежит из “зрительного зала”. Дачной жизни не нужны апологии и увещевания, ей противопоказаны трагичность и драматизм. Чем проще, тем лучше; чем больше скотства, тем веселей. Более циничный спектакль трудно себе представить. Ядовитая самокритичность и попытка саморазоблачения в разговоре об интеллигенции — редкость, которую себе может позволить только весьма смелый, талантливый, но законченный циник.
Новосибирский спектакль “Двойное непостоянство”, взявший “Золотую Маску” в номинации “Лучший драматический спектакль малой формы”, говорит о последствиях — опустошительной катастрофе, которую ведет за собой племя “развратителей”, мир утомленных взрослых, смущающих племя младое, только пришедшее в мир.
В основе спектакля Дмитрия Чернякова, московского режиссера, выехавшего на постановку в сибирский театр “Глобус”, лежит пьеса мольеровского последователя Пьера Карлена Мариво — автора, закрытого для российского театра благодаря отсутствию в последнем традиций “чистой игры”, “чистой интриги”, стихийной театральности без довеска психологизма. В “Двойном непостоянстве” в чистом виде содержится затейливая интрига, история, которую актеры любят называть “самоигральной”. Парадокс в том, что именно такие пьесы в режиссерском театре XX века стало легче всего нагружать “монбланами смысла”.
Мир героев спектакля делится на “молодых” и “взрослых”: последние соблазняют первых. Из прихоти, из чувства мести, из чувства зависти, из права на реализацию власти. Словно в мире негласно живет закон, обязывающий взрослых “обламывать” юные судьбы, гасить мечты и романтический полет. “Взрослые” отмеряют жизнь по собственной линейке и силой власти, которой обладают, уравнивают возможности других со своими собственными.
Сильвия и Арлекин связаны клятвой любить друг друга, но им и клятвы не нужны, чтобы души друг в друге не чаять. Некий злонамеренный Принц (Александр Варавин) влюблен в Сильвию — тайной, нехорошей страстью, которую легче всего сравнить с желанием педофила растоптать хрупкий и нестойкий храм души ребенка. Вместе со своей любовницей, опытнейшей в коварстве и дворцовых интригах Фламинией (Людмила Трошина), он испытует молодых на крепость, искусно разлучая их, заронив в их свежих душах мысль об измене. Для Мариво здесь пьеса кончается: триумфом интриги, триумфом иронии, триумфом самого духа игры, способного разрушить святость клятв и за время спектакля привести сознание юных персонажей к противоположности.
Но, собственно, в этот момент — с варварского, садистского игрового эксперимента — начинается спектакль Чернякова. Только тут XVIII век меняется на XXI, и Дух Игры обретает материальную базу по новейшему слову техники. Черняков помещает героев пьесы “за стекло”, отгораживая сцену от зрительного зала прозрачной пластиковой стенкой: из-за стекла к нам доносятся усиленные микрофоном звуки, но зритель видит и то, как наблюдают за участниками эксперимента его устроители. Зритель включен в систему тотального прослушивания места действия.
Арлекин (Владимир Паньков) — маленький, юркий, с огромным рюкзачищем гастарбайтера за спиной. Сильвия (Ольга Цинк) — такой же нахаленыш с топорчащимся хохолком волос и пластикой зверька из норки. Завидев друг друга, сливаются воедино, как половинки андрогина, затем лопают свой скромный туристский обед всухомятку, словно не ели сто лет. Причесывают друг друга, стригут ноги, клеют друг другу пластыри, зашивают прорехи — не ребята, а зверята. “Взрослые” персонажи выглядят противоположным образом — на голову выше “детей”, — словно только что выплыли со светского фуршета или авангардного фэшн-пати. Манерные и лживые, разодетые и чопорные, хищные и ядовитые — нужно быть закоренелым провинциалом с широко открытыми глазами, чтобы не заметить их жал. Их излюбленный метод — испытание властью, они ставят детей перед щекотливым выбором: прощать или не прощать, казнить или миловать, принимать извинения или прогонять прочь. Тяжелое испытание тотальной властью развращает и точит последние опоры нравственности.
Читать дальше
