Основа исследования — два очерка о русских отражениях Паскаля. Зеркало философское и зеркало литературное. Введение в философский раздел заставляет меня несколько изменить жанру “лаудации”, которого книга Б. Н. Тарасова, конечно, заслуживает. В целом автор прав, подчеркивая, что “главенство самодостаточного разума” привело Новое время ко многим бедам: нам это проще понять и прочувствовать, чем современникам Паскаля. Но глава написана с таким журнально-публицистическим напором и так категорична, что ей хочется возражать. Если на Западе видеть только “гуманистические проекты и прогрессистские упования”, а на Востоке — только “пути духовного восхождения к Свету” (а таковы интонации главы, несколько утрированные мною), то непонятно, откуда взялись Паскаль и Валери, о которых автором написаны едва ли не самые проникновенные работы в отечественной науке. Если русская философия “всегда была направлена на выявление и соблюдение иерархии духовных и нравственных ценностей…”, то та, которая “не всегда” (а она была в смущающем изобилии), — не русская или не философия? Хочется также заступиться за мыслителей Запада, которым автор вынес поспешный приговор: о Богопознании и Боговоплощении Кант — глубинно близкий Паскалю — размышлял отнюдь не мало, а “интеллектуальной инвентаризацией всех критик разума” (что бы это ни значило) он пожалуй что и не занимался; не были у Гегеля прусское государство и Наполеон “вершинными проявлениями мирового духа”; “невидимая рука” рыночных отношений, по Смиту, не превращает человека в марионетку, а совсем наоборот. Оттого, что глава написана энергично, с риторическим блеском и удачно подобранными цитатами, она только больше фраппирует. Но — с другой стороны — читателю не посоветуешь пропустить эту главу. Сюжет, который автор вводит (пусть и не самым удачным образом), композиционно важен: действительно, одним из основных проектов Нового времени было построение секулярной культуры, опирающейся на самоутверждение человека посредством природы и разума, и только в свете этого проекта, сбывающегося с чудовищным успехом, можно понять роль “вопиющего в пустыне” Паскаля и понять тех, кто смог его, так или иначе, услышать.
Герои философского очерка — Хомяков, Киреевский, Розанов, Флоренский, Шестов, Мережковский, Франк, Вышеславцев. Автор, к читательскому счастью, переходит от публицистики к своим обычным интонациям: он вдумчив, наблюдателен, безупречно владеет культурным контекстом и точно выбирает ключевые интуиции и концепты мыслителей, представляя их читателю. Философы рассматриваются в двух модусах, означенных автором как “генетическая” и “типологическая” общность. Говорить о типе, имея дело с уникумом Паскалем, довольно трудно, но портреты Розанова, Шестова и Флоренского в исполнении автора выявляют контуры этой загадочной ментальности (если угодно, психо-пневмо-соматики), которая наделяет человека чем-то подобным пророческим дарам. Да и сама игра генетического и типологического аспектов, легко вычитываемая в рассказах автора, достаточно интересна и поучительна. Упомянем и следующее: в этом разделе, да и во всем тексте рассыпано немало сведений, которые впервые вводятся в оборот. Так, автор представляет нам черновик статьи раннего (1889) Розанова о Паскале, хранящийся в архиве РГАЛИ (стр. 349 — 352): текст, судя по всему, сравнимый с его лучшими работами. Удачны главы, посвященные Франку и Вышеславцеву. Паскаль здесь как бы разложен на два профиля: автором прочерчен своеобразный контрапункт философии смирившегося рассудка (Франк) и вознесшегося сердца (Вышеславцев). Заметим, что такое видение этих двух версий паскалевской темы подтверждается любопытной полемикой Вышеславцева с Франком по поводу его книги “Духовные основы общества”1.
Очерк о литературных родственниках Паскаля содержит главы о Батюшкове, Тургеневе, Тютчеве, Достоевском и Толстом. Введением к этому разделу служит эссе о Пушкине. Сделано оно с примечательным мастерством. Во избежание натяжек (а может, и из чувства ранга) автор не помещает главу о Пушкине в ряду других, но “составляющая Паскаля” прослежена и здесь, причем без помощи прямых ссылок и аллюзий, а на уровне, возможно, даже более глубоком, чем “типологический”; на уровне “пневмы”, а не “психеи”. То, что Б. Н. Тарасов нотирует как “духовную умудренность” и “безупречность иерархического сознания” Пушкина, действительно делает возможной перекличку с Паскалем, поскольку восходит к общей обоим антично-христианской сердцевине Европы. Понимание Пушкиным долга поэта и Паскалем — долга мыслителя коренится в главной европейской тайне, в Логосе, дарующем и форму, и смысл. Можно ухватить эту интуицию, но поди-ка докажи это. Точными штрихами, ненавязчиво Б. Н. Тарасов умудряется указать на паскалевское в Пушкине, и это, возможно, одна из главных удач книги.
Читать дальше
