А проблема с Европой вечно одна и та же: ее опять украли. На сей раз похитителями были люди, “сочинившие и оформившие советский вузовский учебник по второй части Новой истории” — учебник, в котором не было “вещей, божественных подробностей жизни”. “Ни слова о маршале Радецком! О восхитительном Париже 50 — 60-х: новый имперский стиль, гашиш, кокотки, скандалы в Салоне, пожилой Мериме в кабинете императрицы Евгении, Бодлер, конечно же Бодлер!” Добавлю от себя: ни слова о преображении европейских столиц на рубеже веков, о метрополитенах и кофейнях, о напитках и модах, о погодах и опереттах. Говоря на кондовом перестроечном языке, мы были оторваны от коллективной памяти европейцев: “Пришлось сильно попотеть, чтобы овладеть этой памятью. Почти чужой”.
Кирилл, Вы не первый автор, у которого я читаю о “похищении Европы”, “отсроченном поколении”, “почти физиологической тяге к культуре” и проч. Я и сама хорошо помню мой первый выезд за границу: сидя в поезде, который вез меня из Праги в какой-то суперсредневековый чешский замок (не в открыточный Карлштейн, прошу заметить!), я думала: а дальше — Германия! Как здорово было бы ехать в немецком поезде и читать немецкую книжку! Подобное совпадение реалий духовных и географических казалось мне в тот момент ярчайшим подтверждением собственной самореализации, обретения свободы и идентичности. Года четыре спустя я ехала из Штутгарта в Ганновер, зевая над зануднейшим немецким комментарием к хайдеггеровским писаниям, и думала, что, будь книжка поинтереснее, я могла бы и не узнать во всем этом реализацию своей самой заветной мечты. Железнодорожная Германия сильно напоминала затянувшееся путешествие по какому-то промышленному району Петербурга, зажатому между центром и спальными районами. И я снова впала в уныние: где я? что я? На что мне это скучнейшее профессорское философствование, вся мудрость которого не стоит и трети набоковской строчки? Где, в конце концов, эта пресловутая Европа?
Наверное, тогда я по-настоящему поняла, что Европу нельзя похитить. Европа — это то, что я есть, что я о себе в данный момент думаю — то есть сам факт того, что я вообще о себе думаю в горизонте проблематичности. И вот что я тогда придумала: наши с Вами терзания по похищенной Европе есть на самом деле странное выражение “комплекса нормальности”. Сейчас на примере поясню, что я имею в виду.
У Дмитрия Кузьмина я читала забавный отчет о его разговоре с американским поэтом, посещавшим когда-то лекции Бродского. В лекции о Кавафисе Иосиф Александрович в конце концов пришел к мысли о том, что настоящий поэт в наше время должен быть геем: это дает необходимый опыт изгойства, позволяющий посмотреть на мир со стороны. На курсе было довольно много геев, и они в тот момент несомненно почувствовали себя счастливчиками, которым удалось попасть в правильное время в правильное место. Однако на следующем занятии Бродский выдвинул другое положение: настоящий поэт в наше время обязательно должен иметь юридическое образование. Соответствующая и, главное, бесспорная аргументация последовала незамедлительно.
В этой истории Бродский дает яркий пример “комплекса нормальности”. До конца не идентифицируя себя ни с какой определенной жизненной долей (поэтическая доля — определение недостаточное), Бродский пытается “примерить” разные. И в каждой находит нечто, подобающее поэту. Отсутствие изъяна, “пунктика” приводит к неощутимости полноты. В самом деле, спросите себя — уже вне контекста этой истории, — к чему приткнуться пишущему на русском языке политически, профессионально или как-то еще неангажированному человеку, если он не гей, все еще завороженный любовью, не еврей, истово тоскующий по утраченному штеттлу, если он живет во вполне столичном городе (иначе есть и по сей день действенный чеховский рецепт: “В Москву! В Москву!”), если он счастлив в семейной жизни и к тому же не испытывает острого недостатка в жизненных благах? Ни к чему. Подумайте еще. Правильно: к себе. И обязательно во временнбом контексте собственной биографии и псевдогеографическом контексте Европы. Потому что Европа — это идея незнания себя и постоянная практика самоанализа. Потому что Европа — это и есть описанный мной человек. Впрочем, у моего описания был великий предшественник, и Вы, Кирилл, тоже постоянно имеете его в виду в своих текстах. Европа: Роберт Музиль, пишущий о человеке без свойств в поисках собственной идентичности. У этой Европы то же определение, что и у литературных занятий: она есть “нескончаемое упражнение в неуверенности и огромная школа сомнений”4.
Читать дальше
