Как ни парадоксально, превращение свидетельства онкобольного в художественное произведение происходит в случае Вадимова именно благодаря повествованию о Лупетте. Да, любовная линия никуда не годится, но для целостности композиции она необходима. Проще говоря, не будь ее, не было бы и романа. Точность языка человека, день за днем пристально вглядывающегося в собственную смерть, различима только на контрастном фоне не слишком внятного, “стертого” любовного бормотания. Выдуманность Лупетты идеально оттеняет реальность Лимфомы. Блеклость одной части способствует яркости целого.
Потому что в “онкологических” главах все меняется, язык уже не вызывает чувства неловкости, напротив, заставляет вспомнить знаменитое определение поэзии, данное Колриджем: “наилучшие слова в наилучшем порядке”. “Абсолютным показанием для катетеризации магистральных вен является необходимость проведения длительной инфузионно-трансфузионной терапии…” — ощутимость и убедительность этой потусторонней латыни как раз и придается соседством с условным трубадурством любовных размышлений. Не знаю, входил ли подобный эффект в планы автора, но речь идет не о замысле, а о результате. Возможно, впрочем, что и входил, — не случайно хроника умирания подается в стилевом диапазоне от популярного медицинского справочника до Апокалипсиса, захватывая и репортаж с его протокольностью, и очерк с его натурализмом, и визионерство бреда, и традиционный психологический роман. Излишне говорить, что подчеркнутая литературность повествования и виртуозность писательской техники никоим образом не снижают экзистенциального напряжения, скорее напротив. Роман о смерти вовсе не должен быть плохо написан, чтобы казаться искренним, литературное мастерство здесь — вполне законное противоядие от искушения подавить читателя открывшейся автору страшной реальностью в ее непреображенном, внеэстетическом виде.
Итак, что же в сухом остатке? Павел Вадимов написал роман о становлении героя, переданном через становление языка. Обретение того, что Б. Эйхенбаум называл “долженствующей формой”, равно в этом тексте обретению себя. “Об этом” значит здесь “из этого”, идея превращается в тело текста, в его плоть. Она растворяется в произведении, становится способом его построения, определяя композицию, стиль, сюжет. Так преодолевается немота, так завоевывается право написать еще один роман — роман о самых банальных, в общем-то, вещах, о любви и смерти.
Михаил ЭДЕЛЬШТЕЙН.
Эдемские игры
Александр Климов-Южин. Чернава. Стихотворения. М., “Б.С.Г.-Пресс”, 2005, 41 стр.
В августе тыквы растут веселей, чем свиньи.
Перчик зеленый становится остро-красным.
Вот баклажан или, как там его, бишь, синий,
Или, а впрочем, не в розыске и не важно.
Вид помидора будит во мне вампира,
Как лампионы, светятся днем томаты.
Вот патиссонов тарелки в плюще сатира.
Вот кабачков желтоватые аэростаты.
Эта книга не попала в разряд “хитов сезона”. Ускорение жизни приучило людей искать для щекотки нервов все новых и новых сенсорных раздражителей. “Пища духовная” тоже хочет стать другой — она пытается соответствовать новому, “городскому” времени. “В городах России, особенно в мегаполисах, в массовом порядке изменился слух, и языковое, и речевое функционирование в целом”, — так написала Марина Кулакова в журнале “Арион” (2005, № 4). Со всех сторон слышны разговоры о полной смене поэтической парадигмы — поэзия обязана стать технологичной, как стильный дизайн или реклама.
Создание нового письма на развалинах оригинала — смысл работы нынешних профессионалов, инженеров “современной поэзии”. Они собирают пазл. Беда только, что читательских залов они не собирают. Ни для кого не новость, что этих поэтов теперь слушают преимущественно им подобные, — но вся штука в том, что среди жителей мегаполиса немало людей, сохранивших не только прежний слух, но и некоторые неизменные первоосновы жизни. И давайте признаем, не чураясь пафоса, — метафизическая сердцевина поэзии не перестала быть для них ценностью. Хотя современная культура боится нормативности, как черт ладана, для этих людей пазл всегда останется только игрой, ведь их существование основывается на вещах безусловных. Я не хочу сказать, что эти люди не играют в игры, — играют, только игры у них другие.
Читать дальше
