Теперь второе стихотворение Соловьева: “Милый друг, не верю я нисколько”. Поразительный образец любовной лирики: поэт говорит “не верю” в ситуации, когда верить готовы все. Недоверие, основанное не столько на житейской опытности, сколько на онтологических предпосылках человеческого существования, как их понимает Соловьев. Подлинностью, правдой, красотой обладают только звезды, которые сообщают их слабому и переменчивому в словах и чувствах человеку. В первом стихотворении есть тот же мотив: “Знаю, воля твоя волн морских не верней…” (с красивым и редким у Соловьева воля-воя-волн-мор-верн ). Сверхчувственное способно преобразить жизнь, сделать ее прекрасной, если только человек взыскует сверхчувственное, идет ему навстречу. Соловьев начинает со скепсиса и кончает мистическим оптимизмом.
Пошлые, манерные стишки?
Что по этому поводу говорит Зощенко? “Нет, мне не жаль этой утраченной иллюзии. Не жаль потерянных „нездешних цветов””. “Нездешние цветы” здесь (во всех смыслах) — очевидная ирония. “Утраченная иллюзия” — значит, когда-то и сам в это верил, а теперь — нет. Сама постановка вопроса: “Нет, мне не жаль” — говорит о размышлениях Зощенко над соловьевскими текстами. Вывод его известен. Все это очень хорошо вписывается в концепцию Сарнова.
С точки зрения Зощенко, мистический опыт, соотнесение своей жизни со “звездами” — все это про неправду писано, все это для тех, кто “живет по-выдуманному” 5, и должно быть отвергнуто во имя невыдуманной жизни. “Всякая мистика, всякая идеалистика, разная неземная любовь и так далее и тому подобное есть форменная брехня и ерундистика”6. Если отвлечься от специфической (персонажной) формы выражения, то ведь Зощенко именно так и думает. Выбрасывая на свалку “Отцвели уж давно хризантемы в саду”, он горестно вздыхает, потому что “хризантем” все-таки жалко, а “всякую мистику” (“царицу” и “звезды”) вовсе не жалко: чего хлам жалеть! Присовокупляет заодно и “фею” — одного с ними поля ягоду — до кучи!
Душа Соловьева, когда она поглощена созерцанием “звезд”, слепа “к житейскому”, слепа “к земному” — душа Зощенко к житейскому и земному очень даже зорка.
Между прочим, если посмотреть на все творчество Зощенко, включая автобиографическое его сочинение, то ведь недоверие Соловьева к словам и чувствам, получается, более чем оправдано. Развернутая иллюстрация, что без “звезд” ничего путного не выходит. Хотя уж как Зощенко себя уговаривает, как уговаривает, что по-другому и невозможно да и не нужно: от добра добра не ищут.
Зощенко:
“Мне приходят на ум прощальные стихи. Нет, я, быть может, произнесу их когда-нибудь в дальнейшем, когда буду прощаться не с этой книгой <���…> а со всей жизнью.
Это стихи греческого поэта:
Вот что прекрасней всего из того, что я в мире оставил:
Первое — солнечный свет, второе — спокойные звезды
С месяцем, третье — яблоки, спелые дыни и груши...
Впрочем, к звездам и к месяцу я совершенно равнодушен. Звезды и месяц я заменю чем-нибудь более для меня привлекательным. Эти стихи я произнесу так:
Вот что прекрасней всего из того, что я в мире оставил:
Первое — солнечный свет, второе — искусство и разум...
А уж на третьем месте можно будет перечислить что-нибудь из фруктов — спелые груши, арбузы и дыни...” (Сарнов, стр. 593).
Бенедикт Сарнов:
“Так кончается эта книга. Это — самые последние, заключающие ее строки.
Прочтем их внимательно.
„...к звездам и к месяцу я совершенно равнодушен. Звезды и месяц я заменю чем-нибудь более для меня привлекательным”.
В этой реплике слышен голос старого зощенковского героя-рассказчика — того самого, которому непонятно было странное поведение дамочки, часами глядящей в морскую даль, „словно там было что-то определенное — фрукты или ливерная колбаса”.
Но более ливерной колбасы и фруктов ему, оказывается, были нужны и дороги в этой жизни — искусство и разум.
Оказалось, что эти в высшей степени неопределенные и туманные явления <���…> в его новой шкале ценностей стоят на первом месте. А прекрасные плоды земли, которые в глазах древнего поэта были таким же чудом, как свет далеких звезд, для него как были, так и остались фруктами <���…>
Необыкновенно важное для автора, глубоко интимное признание снижено иронией” (стр. 593, 594).
Читать дальше
