Мы с Нинкой сразу на озеро, там лодки, пляж, ты с мамочкой на бульвар, а папу Мишу оставили наедине с петухом… А я забыла сказать, на бульваре на лавочке уже, конечно, ждет вас, восседает сам племянник Шолом- Алейхема. Дело в том, что прямо за углом на Пушкинской в многоэтажном доме жили писатели, из Москвы, других городов, Нинка вот наша сдружилась с Митей Толстым, они вместе на концерты, он, кажется, и стал композитором, ну а мамочка однажды разговорилась на бульваре с каким-то пожилым человеком из этого самого писательского дома, а тот вдруг спрашивает — Мадам, вы не читали великого еврейского писателя Шолом-Алейхема? Мамочка отвечает, что читала, конечно, а он — Мадам, я его родной племянник, меня сюда эвакуировали с Украины, и это чудо, что я сейчас с вами сижу живой, вы ведь слышали, как эти звери поступают с евреями! Но я здесь совершенно один, никого не знаю в этом городе. И мамочка, конечно, сразу же пригласила его зайти к нам попить чай. Ну, какой тогда мог быть чай? Какое угощение? Но все-таки что-то нашлось. И он был тронут, обрадован. И рассказывал о своем дяде, но я не помню что. Но помню, что одет был совсем плохо и акцент смешной. А на другой день он опять появился и принес нам книгу дяди в подарок. Книга была читана-перечитана, страницы замусолены, мамочка поблагодарила, сказала, что у нас в Москве есть Шолом-Алейхем, и в таком же издании, и лучше отдать тем, кто не читал, но он настаивал и даже огорчился. И он стал ходить к нам, Лизонька. Каждый день. Обычно приходил, когда ни папочки, ни Нинки нет. Мамочка готовит на мангалке, а он за ее спиной сядет и говорит, говорит. Про свою жизнь. Все его родные или в Америке, или в оккупации. Он был действительно один. И наверное, за своего дядю он ничего не получал. Подметки отваливались. И мамочка, конечно, понемногу его угощала. Но кормить каждый день не могла, я думаю, он понимал, но ему просто хотелось есть. И он приходил. Но уже весь наш двор знал его, и когда он только заворачивал на нашу улицу, так сразу бежали к мамочке — Мария Васильевна, Шолом-Алейхем идет! И мамочка пряталась. Хватала тебя — и в дом, и закрывала ставни, будто вы днем спите-отдыхаете. Ну а он походит немного, походит и уйдет. А что было делать? А тут вы вышли на бульвар, и он, конечно, там сидит, а когда мамочка домой, он за вами. Не убежишь. Так втроем и вернулись. Папа Миша сердитый, сразу в Академию, у него лекции, но петушок уже ощипан, пропален, и мамочке надо на мангалке петуха варить. Вот мамочка варит и плачет. Потому что жалко и вообще. А племянник, если он племянник, мы-то сомневались, а мамочка нет, сидит за спиной мамочкиной, как обычно, и разговаривает. А запах куриный над всем палисадником. Это в войну-то, Лизонька, в сорок втором, куриный запах, и тогда племянник интересуется: “Мария Васильевна, вы варите петушка?” А ведь и так понятно, что петушка. Но мамочка отвечает вежливо: “Да, петушка”. — “И это, наверное, будет бульон?” — “Да, — мамочка соглашается, — бульон”. — “А ваш муж любит бульон?” — “Да, мой муж любит бульон”. — “А что больше любит ваш муж, куриные ножки или белое мясо?” — “Белое мясо для внучки”, — говорит мамочка и пену снимает, а племянник Шолом-Алейхема вздыхает, а бульон варится, и племянник опять к мамочке: “Значит, куриные ножки для вашего мужа?” — “Для мужа”. — “А крылышки, конечно, вашим дочкам”. А мамочка молчит, и тогда он спрашивает: “Мария Васильевна, а кому вы дадите пупок?” Тут наша мамочка повернулась к нему от мангалки и громко: “А пупок я съем сама!”
И племянник Шолом-Алейхема ушел. У него была потертая черная шляпа с полями. Подметки отваливались, но шляпа. Всю эту сцену вечером мамочка рассказала. Мы смеялись. Мамочка смешно рассказывала. Я плохо, Лизонька, рассказала, и самой сейчас не смешно. Какая грустная, Лизонька, жизнь…
На другой день племянник опять к нам пришел, а куда было ему идти? И мамочка налила ему целую тарелку бульона. С лепешкой.
Ты сказала, Дом кино, старый, который на Васильевской, ломать будут. Зачем? Жалко, Лизонька! Красивый дом. И зал. А построят какую-нибудь бледную поганку в сорок этажей. А мы с тобою однажды после просмотра дневного в ресторане были, еда так себе, но все равно приятно. Я всегда, если мимо шла, моих военных слепых вспоминала. Перед выпиской, перед тем, как им домой возвращаться, а ведь что кого ждало, как устроиться, где, и все ли семьи рады, и какая работа будет, хорошо, если один глаз потерян, а если безвозвратно слепой, как мой подшефный капитан, как я сама сейчас, Лизонька, а у него были темные очки на обоих глазах, и он мне сказал после операции, когда не помогла операция, сказал — У меня были синие глаза. А у тебя, Асенька, какие? Я говорю — голубые. Так на прощание слепым устроили вечер, настоящий бал по тем временам: мороженое, лимонад, оркестр. А тот слепой капитан, он все время держал меня за руку, он еще не научился ходить один. На другой день все они разъезжались. Но сегодня праздник, и когда заиграли “Счастье мое”… А ведь год сорок третий, еще сколько войны. Я знала, у него на Урале жена и мальчик маленький, а он про меня — что замужем. Я не сказала ему, что расстаюсь с Игорем. Зачем? А он прекрасно вел, прекрасно, танцевал будто зрячий, теперь женщина с мужчиной трясутся в танце сами по себе, мы не так: мужчина обнимал тебя, и он был в танце главный, он решал, какие фигуры делать, и я слушалась, мне с ним, слепым, было так легко танцевать, и Ася твоя танцевала и не заметила, как случилось, что все постепенно отошли и только смотрели на нас. Как мы вдвоем танцуем.
Читать дальше
