Лизонька, тут у меня такое случилось. Я спала. Проснулась — на часах полдесятого. Лежу, а не светает. Наоборот — темнее стало. Но есть хочется. Подумала: для меня еще рано, ты же знаешь, Лизонька, я с утра никогда не ем. Опять легла, смотрю в окно: совсем темно. И жарко очень. Даже в комнате асфальтом пахнет. Я опять встала. Хожу по квартире босиком. Вдруг телефон на кухне, это я услышала, долго звонили — подойти не успела. Почему у меня в комнате аппарат был выключен? Спала и выключила. Потом опять звонок и твой голос — Мамочка, что с тобой? — это ты меня спрашиваешь, Лизонька, и еще — Почему ты трубку не берешь? Не беру, говорю. А ты — Я тебе в восемь звонила, теперь уже десять. А я — Зачем так рано? Рассердилась даже на тебя, Лизонька, говорю — Мы с тобой всегда после двенадцати созваниваемся. А сама думаю, как быть дальше, если у нас солнце не всходит. Про затмение обязательно бы по какой-нибудь программе объявили. И вдруг вспомнила: озоновая дыра. Вот об этом говорили, еще накануне. По третьей программе. Просили на улицу не выходить, а ты еще смеялась, Лизонька. Ты всегда так, когда я тебе что-нибудь скажу — или смеешься, или к двери. А почему я ни тебе, ни внученьке, Лизонька, не звонила, так я вас пугать не хотела, может, за городом у вас не так… В темноте чай холодный выпила и в постель опять. Перебои в сердце… Решила соседке твоей справа не звонить, позвонишь — облает. Решила — другой соседке. Она меня любит и всегда слушает. Набрала — занято. Теперь-то думаю, как хорошо, что занято было. И я тогда своей Люсеньке в Измайлово позвонила, Люсеньке, которая у Лешеньки училась, диссертацию у него консультировала. Правда, Люсенька обычно летом на фазенду уезжает, а тут она вдруг дома, голос сонный, но обрадовалась, что я. Люсенька, говорю, я спала, потом проснулась, а темно. Темно! — Люсенька моя соглашается. Тогда спрашиваю — Почему, говорю, Люсенька, у нас в Москве не светает, а она: потому что ночь, Асенька. Тут я заплакала даже, а Люсенька — Если бы вы в Измайлове у себя жили, я бы к вам сразу же приехала, а так не смогу. Вы теперь от меня далеко… А я устала, и поздно уже, а на работу к половине девятого. Она ведь проректор, Лизонька.
Зачем ты меня, Лизонька, к себе увезла… Зачем? Конечно, я левый глаз совсем потеряла, ноги плохо держат. Но ведь в Измайлове мой дом, это же понять надо, мой дом, а здесь я в гостях, неужели не понятно. Боишься, что упаду? Значит, судьба — упасть, и потом: ты что, со мной сидишь? Нет, в комнату заглянешь — и все. Все, Лизонька, и опять я одна. Нет, там, в Измайлове, любимая Альсан Иванчик, это я так соседку Александру Ивановну зову, которая подо мною живет, меня насколько старше, а ее никто никуда не увозит; за стенкой справа — Рафаил, старообрядец, имя такое, библейское, еврейское, пьет, правда, хоть по его вере совсем большой грех, но человек хороший и сосед, он мне кресло чинил, которое ты хотела выбросить, а я к нему привыкла, его еще папа с мамочкой купили; наверху два мальчика с мамой, погодки, дружки мои, они ко мне чай пить ходили, я им твоего Гайдара отдала — тебе-то зачем? Они на другой день мимозу принесли, так им книжка понравилась, а которая в ЖЭКе служит, в РЭУ этом, да, жуликовата, и муж у нее нахал, но зато у нас чисто на лестнице, все лампочки вкручены. Конечно, я, Лизонька, вижу плохо, ноги не держат, но и тут так случалось, не загадаешь. А в Измайлове меня все знали, и даже бомж был знакомый, руку подавал, чтобы через канаву перевести — Мадам, говорит, вы прелестны, когда я вас снова увижу, мадам? Водопроводчик наш, это умора, утром кран починил, а вечером свататься пришел в костюме с галстуком. Я ему — Вы знаете, сколько мне лет? — и сказала, а он — не может быть! После смерти Лешеньки мои двоюродные братья предложения делали, оба, они вдовцы, один звонил бесконечно, другой духи прислал французские, по почте. Я позвонила — спасибо, но это ни к чему! А в трубке вздыхают — Я, Асенька, еще мальчиком в тебя влюбился. Так было, Лизонька… Теперь квартира без своей хозяйки стоит. Пустая. И цветы, наверное, погибли. Ты говоришь, что внученька туда ездит, поливает. Ничего она не ездит, сочиняет, что ездит, ей, как тебе, всегда некогда, если бы ездила, привезла книжки, которые я просила, и альбом с фотографиями, и письма, они в секретере, в большой комнате, нет, я чувствую, цветы погибли, только не спорь, вечно споришь, не дослушаешь, такая манера, а потом дверью хлоп.
А каким редким именем, Лизонька, твою маму назвали — Астерия, я ведь ни одной Астерии за всю свою жизнь не встречала. В святцах — Астерия звездная, именины — девятнадцатого июля, а святой у меня мужчина, Астерий, доктор в Риме… А в пионерском лагере меня стали дразнить: “Астерия-дизентерия!” Вот я и спрашиваю мамочку: “Ты — Мария, папа — Николай, а я — Астерия. Если бы я получилась, ну, не очень красивая и еще — Астерия?” А мамочка поглядела вот так, плечиком дернула: “Асенька, почему некрасивая?” Тут я у тебя листала церковный календарь, день Мусенькиных именин — одиннадцатое ноября по-новому, а в тот день есть Астерий. И я вдруг как увидела — шестнадцатый год, Томск, мамочка беременна, ее день Ангела, и они, оба моих родителя, выбирают имя. Если, конечно, родится девочка… А в паспорте, Лизонька, чего мне только не писали. И Астория! И Эстерия! Я говорю — такого имени нет. Есть Естер — еврейское имя, а я Астерия. Но с милицией не поспоришь.
Читать дальше
