Расскажешь, как зияла эта яма,
Сынами вырытая в проклятых песках…
Как пулемет на камне ждал угрюмо,
И тот, в бушлате, звонко крикнул: “Что, начнем?”
Как голый мальчик, чтоб уже не думать,
Над ямой стал и горло проколол гвоздем.
Как вырвал пьяный конвоир лопату
Из рук сестры в косынке и сказал: “Ложись”,
Как сын твой старший гладил руки брату,
Как стыла под ногами глинистая слизь.
Номер журнала целиком посвящен русской эмиграции первой волны.
Юлиана Полякова. “Пусть рассеешься ты, как дым, Жизнью — памяти книг — влюблённым…” Жизнь и поэзия Бориса Лапина. — “Союз писателей”, Харьков, 2009, № 11.
…Как-то гуляя по Переделкину, уже упомянутый в этом обзоре Семен Израилевич Липкин рассказывал мне о самом первом здешнем Доме творчества писателей, еще довоенном (кажется, он располагался чуть ли не в бывшей даче Льва Каменева после ареста последнего).
“Я часто виделся там с двумя известными тогда писателями-соавторами — Лапиным и Хацревиным. Сейчас они забыты”.
Рукописи Лапина автор публикации обнаружила случайно.
В начале 1920-х Лапин был поэтом-экспрессионистом, Мандельштам собирался включать его в свою так и не вышедшую антологию. После бурных 1920-х — стал популярным публицистом (его выделяла невероятная эрудиция и любовь к мировой культуре). Во время войны в “Красной звезде” регулярно печатались их совместные с Захаром Хацревиным “Письма с фронта”. Погибли эти писатели в одном бою: у Захара случился эпилептический припадок, Борис взвалил его на спину, и тут в них попал снаряд.
Ранние лапинские стихи весьма любопытны (к каждому — от трех до пяти сносок-разъяснений). Вот из самых “прозрачных”:
“Но всё в твою лавчонку / Относим, изловчась, / Что каждую девчонку / Грозится вычесть в грязь. / Нет, дни златые с нами / Горели поступить, / Как стёртыми винтами / Гитара песни нить. / И бьёт в окно не вьюга, / А белым кулаком / Ударилась с испуга / Подруга в жёлтый дом. / Что милый рукомойник / Скончался, жизнь любя, / Что смерть, что твой любовник / Любил одну тебя” (“Зима 1920”). …Кстати, в названии харьковского журнала первая буква стилизована под значок копирайта.
Борис Поплавский.О согласии погибающего с духом музыки. — “Новый журнал”, Нью-Йорк, 2008, № 253.
Этому и некоторым другим неизвестным текстам “Орфея русского Монпарнаса” предшествует статья Елены Менегальдо (публикация посвящена памяти московского архивиста А. Н. Богословского, поплатившегося за свою любовь к эмигрантской литературе тюремным заключением и впоследствии подготовившего к печати роман “Аполлон Безобразов”). Настоящий текст Б. П. — это доклад, прочитанный в писательском объединении “Кочевье” весной 1929 года. Тексты докладов Поплавского близки основным темам журнала “Числа”, в котором он принимал самое активное участие, — смерть, трагизм жизни, словом, все то, что Г. Федотов (критикуя “числовцев”) называл “похоронными настроениями”. Приведу большой фрагмент этого яркого, страшного, симптоматичного текста.
“Но, кажется нам, удача в этом мире есть гибель в том, то есть в проявленных формах музыки есть гибель в ее духе. Только то достойно живет, что мыслит только достойно умереть или, вернее, с достоинством умирать и отдавать всю жизнь. Ибо не та смерть страшна, которая приходит единожды в конце, а та, коею умирают постоянно, которая пронизывает жизнь насквозь, умирание всех часов, всех дней, гибель всех чувств, всех освещений, всех запахов, всех утр, всех воспоминаний. И кажется нам, жизнь, пронизанная неудачей, жизнь, никогда не смогшая зацепиться за жизнь, ближе к духу музыки, чем жизнь, каждая минута которой была маленькой внешней победой. Кажется нам, жизнь неудачников острее и чище, и стихи малоталантливого и погибшего поэта острее и трогательнее стихов талантливого и удачливого императора.
Почему? Потому что неудачник ближе к некой основной правде о жизни, он ближе и постоянней с ней соприкасается, потому что она была трагичнее, и вообще за неудачниками некая великая мистическая правда. Между прочим, тайная правда всякой богемы, с высоты которой она презирает литературных победителей, но которую она тотчас же потеряла бы, если бы она заняла их место. <���…> Георгий Викторович Адамович как-то говорил мне, что можно самому погибать, но нельзя учить погибать других. Но кажется мне, это правило терпит исключение для тех, кто сами себя не жалеют и поэтому имеют право никого не жалеть. Храбрые люди болеют и уничтожаются от чужой жалости под влиянием ее щемящего потока, они сами принимаются жалеть себя под влиянием чужого страха за них, они сами начинают ужасаться рискованности своей жизни, и это причиняет им глубочайший вред. Кажется мне, храбрый вообще не ищет человека, который бы его спас, а, наоборот, человека, который бы его погубил, помог бы ему погибнуть.
Читать дальше