Мы сидели у костра рядом, и до сего момента он поддерживал со мной регулярную доброжелательную беседу. Как вдруг перестал узнавать и назидательно поинтересовался: “Хочешь, я тебе сейчас накачу?!” Я на автомате переспросил: “Неужели с обеих рук?” — и тотчас догадался, что начинается классический пьяный дебош с поножовщиной. Наутро мне предстояло возвращение в Москву, на службу в газету “Консерватор”, где пару месяцев не платили зарплату, в силу чего я скитался по чужим углам, не решаясь снять какое бы то ни было жилье. Едва окрестные белки разбежались, а небесные птицы разлетелись, у меня случились внезапная трезвость с предельною злостью. Помню поразившую меня мысль: “И там дурдом, и тут! Пиши не пиши — один безрадостный конец”. И еще: “Утром в газете, вечером в лазарете!”
Вопрос: рассказанная быличка скорее фальшива и забавна — или все-таки драматична? Что это за жанр? Есть ли тут “послание” и смысл? Где мне было неуютнее — на чужих московских квартирах или у пьяного костра? А может, “артист” всего лишь ломал комедию, ту самую, против которой протестует чешский постановщик? Может, он нереализованный гений и подлинная драма в этом?
Петр Зеленка — тот редкий действующий кинематографист, с которым мне очень хотелось бы поговорить по душам. Например, в Праге. Лучше бы в Праге: хватит с меня отечественной экзотики.
(2) Слово, легкомысленно вынесенное мною в заглавие, требует пояснения: “ Экстраполяция — метод научного исследования, заключающийся в распространении выводов, полученных из наблюдения над одной частью явления, на другую часть его”. Кроме того, будут употреблены слова “индукция” и “дедукция”.
“ Индукция — логическое умозаключение от частных, единичных случаев к общему выводу, от отдельных фактов к обобщениям”.
“ Дедукция — логическое умозаключение от общего к частному, от общих суждений к частным или другим общим выводам”.
(3) Предельный опыт: это преступление, болезнь или война. Можно ли экстраполировать на территории предельного опыта? В одной литературной газете довелось прочитать развернутую полемику критика Б. и кинодраматурга В. по поводу телесериала Ш. Критик-фронтовик говорит: того, что показано в сериале, не встречали в 1941 — 1945 годах ни я, ни мои боевые товарищи, ни авторы военных мемуаров. Все было с точностью до наоборот. Кинодраматург возражает: ваши маршалы-мемуаристы не видели настоящей войны, отсиживались в штабах, вы сами, вероятно, воевали в обозе, а мои сюжетные построения основаны на предельно достоверных рассказах физически и духовно калеченных войною солдат, доживавших в моем доме и моем дворе.
Итак, я не смотрел отчетного сериала Ш., но меня зацепила страстная интонация обоих участников дискуссии. Я подумал: чему учат нас эта страсть, эта аргументация, наконец, Эта Война?
(4) Сценарист Валентин Черных и режиссер Дмитрий Месхиев сделали фильм “Свои”, получили за него Главный приз Московского фестиваля-2004 и доброжелательную прессу. Я достаточно подробно описал “Своих” в “Русском Журнале” (колонка от 4 ноября 2004 года). Несмотря на уважение к мастеровитым авторам, несмотря на симпатию к очень сильному актеру Богдану Ступке, я горячий противник этого фильма. Авторы вознамерились побороться с национальным мифом, с Великой Отечественной. Для теперешней России эта война словно миф первотворения. В сущности, ничего другого у нас за спиной нет: вначале постарались большевики, а уж потом наследовавшие им “демократы”. В полной мере посягнуть на войну демократы не решились: советские коммунисты закодировали ее как нечто слишком страшное и слишком кровавое. Может, таким образом коммунисты спасли страну от полного распада и демонтажа, ведь кроме мифа Великая Отечественная демократы не убоялись ничего!
Советская пропаганда оперировала героическими частными сюжетами, с легкостью уподобляя их действующим лицам весь советский народ. Советская пропаганда, таким образом, работала в стиле “индукция”. Но кажется, так работает всякое мифопоэтическое сознание: племя уподобляется своему тотемному герою. В фильме “Свои” осуществлена попытка дедукции. Коллективное тело как будто разъято на отдельных персонажей, вместо сходства, на котором настаивала советская культура, акцентировано различие . Кроме образа предателя-полицая, которого в назидание инакомыслящим разрешали предъявлять даже коммунисты, здесь выведены: брутальный русский чекист; трепетный политрук-еврей; простоватый кулацкий сын, то ли белорус, а то ли хохол, короче, западэнец с акцентом; сам кулак, служащий у фрицев старостой; его новая, куда более молодая, чем он сам, жена, удовлетворять которую приходится чекисту; наконец, бывшая невеста сына, которой хочется простого бабьего счастья и которая спит поэтому с тем, кто имеется в наличии: с сыном, с полицаем, опять с сыном.
Читать дальше
