К столетию звукозаписи, к 1977 году, “Мелодией” был издан виниловый “гигант” с аналогичным названием. Вообще, записи Толстого на пластинках издавали несколько раз.
Эдисон прислал писателю фонограф в начале 1908 года, и Лев Николаевич постепенно “втянулся”, уже с конца января диктуя в заморскую машину письма, которые его помощники переводили потом в письменный вариант. “Желание диктовать в фонограф возникло у Толстого, вероятно, и потому, что его мысль обгоняла процесс записывания”, — пишет в своей книге Лев Шилов. Вся глава о Толстом (“Старик говорил нам добро”) — пожалуй, наиболее “детективная” часть и без того приключенческого повествования. В первую очередь это касается усилий, предпринимаемых звукоархивистом, дабы разыскать тот или иной валик, ту или иную граммофонную пластинку, упомянутую в каком-нибудь письменном документе.
Толстой читал на фонограф и притчи, и сказки, и черновики статей, и мысли из книги “На каждый день”. Но больше всего записано именно писем. Очевидно, это произошло потому, что валики приходилось менять каждые 10 — 12 минут (да и было их не много). Под этот “формат” Толстому было легче подобрать жанр. Но и подобрав его, писатель приспособился не сразу: “Пишу вам это письмо, говоря в фонограф, и от этого простите, если оно будет бестолково и глупо...” И на следующий день продолжил: “...Продолжаю письмо по-человечески”. Когда аппарат по просьбе оговорившегося или закашлявшегося Толстого останавливали, а затем заводили снова, Лев Николаевич начинал читать сразу же после включения. А нужно было пару-тройку секунд выдержать “на разгон”. Реставраторам пришлось сначала догадаться об этой коллизии, а затем и учесть ее при перезаписи на современный носитель.
Звучащая на этом диске сказка “Волк”, сочиненная Толстым для внуков и записанная на фонограф в начале июля 1908 года, в рукописи не сохранилась. Толстой отлично интонирует, воспроизводя голос грозного Волка и напуганного им мальчика. Толстовское “Ай-ай” здесь так же трогательно и близко, как и финальное “Прощайте, будет” — в знаменитом обращении к мальчикам, учащимся яснополянской школы. В названии записывающего аппарата, которое он поминает в некоторых посланиях, граф явственно ставит ударение на последний слог, а некоторые из писем заканчивает “...любящий Вас Лёв Толстой”. Именно Лёв.
К сожалению, не вошла в этот диск запись 1895 года — рассказ “Кающийся грешник”. Валики с рассказом хранились в фонограмархиве Пушкинского дома. Они были не только изрядно подпорчены, но изначально записаны плохо: аппарат был куда хуже того, что через тринадцать лет прислал Эдисон. Л. Шилов потратил на реставрацию много времени, голос Толстого выплывал из небытия понемногу, сначала отдельными словами, потом целыми предложениями. “В конце записи Толстой произносит: „Говорил я в Москве 14 февраля 1895 года. Я, Лёв Толстой, и его жена”. Эта, может быть, и не очень складная фраза произвела не меня, пожалуй, самое сильное впечатление: я услышал голос, донесшийся из XIX века!”
Но зато в диск включены записи на немецком, французском и английском языках, а рядом с самым длинным по протяженности треком (вольный пересказ из Виктора Гюго “Сила детства”) помещена самая, как справедливо пишет Шилов, “впечатляющая”, к тому же последняя из сохранившихся в московском музее писателя записей. Тогда, в конце лета 1908 года, Толстой серьезно готовился к смерти: “Жизнь моя накоротке, и я умираю, и прежде чем умереть, мне хочется, не то что хочется, но мне необходимо, и я не умру спокойно, не сказав вам, всем людям, милым братьям моим, то, чем вы губите не только свои дела, свои души, но и детей...” И далее — слабым, прерывающимся голосом он говорит о бесстыдстве государственного устройства. Этой теме — в разных ее вариантах и приложениях — посвящена добрая треть пластинки.
Мог ли Толстой представить себе, что пройдет время — и почти весь его сохранившийся голос уместится в плоской коробочке размером с офицерский портсигар?
Я впервые, признаться, слушал Толстого не прерываясь так долго — почти 70 минут. И хотя знал, что эти записи — все-таки пусть даже и отчетливая, но “тень” его голоса, уже через четверть часа привык и к тембру, и к интонации, и к ритму. А через полчаса забыл и думать о качестве записи. Теперь знаю, что этот голос я могу узнать всегда: долгое, а уж тем более многократное прослушивание любых фонозаписей способствует, через привыкание, к таинственному “сживанию”.
Читать дальше
