А чинила ей все я. Ирка даже с унитазным бачком не справлялась, но для кровати у меня инструмента не нашлось. Вроде бы беспомощная, ничего не умеет, но дубленку с телевизором, которые сперли, ей приятель подарил. Когда обворовали, они вдвоем к следователю ездили, и тот домогался, с какой целью были подарены ценные вещи. Приятель злился и отвечал, что без всякой цели. Что телевизоры получил по бартеру, у него их восемнадцать штук на складе валяется. Захотел — и подарил. Ирка, понятно, тоже ничего не сказала, потому что себе на уме. Или дела какие-то с ним вертела, или роман, помалкивала, в общем.
Не суд был, а комедия. Судья-мужичок ехидно спрашивает мать подсудимого, который все взял на себя, потому что за групповое дают больше: а что, мол, соседей-то обязательно обворовывать? Может, личную неприязнь имели? Та пошла пятнами и бухнула:
— Да.
— Валя, как это понимать? Ты что? — спрашивает ее Ирка.
Весь подъезд друг друга знает, все здороваются, соль-деньги занимают.
— То есть нет, — поправляется мать.
— Тогда, — продолжает судья, — в чем причина? Что за нужда к соседям лезть?
Тут встает толстая сестра подсудимого и обиженно заявляет:
— А у него день рожденья был.
Ну что с них взять, с придурков?
— Вот и отпраздновали, — ехидно заявляет судья и начинает издевательски на совесть давить.
Мать вообще становится багровой, а брат с сестричкой уставились, им все по фигу, они и слов-то не понимают.
В общем, залатала Ирка и эту дыру, краденое ей вернули. На суде заявила, что на строгости наказания не настаивает.
Как юла вертится, но надо мной смеяться успевает. Все спрашивала, сняла ли я скальп с Марины. А на ноги ее я смотрела с удовольствием. Говорю, давай ты не будешь такую красоту прятать в штаны. Юбку надевай, и чем короче, тем лучше.
— Вика, — упрекает, — я знаю, чем кончится.
Год я ее уламывала, наконец согласилась. Я — в черной коже и красных колготках, она — в джинсовой юбке и жилетке, обе на каблуках, на которые она с непривычки взбиралась как на лестницу и все норовила в кроссовки вдеться, но я не позволила. Всю дорогу подсмеивалась, а мы к ее приятелю ехали. Тому, что телевизор с дубленкой дарил. Приезжаем — боженьки-боже! Красавец мужчина, полный дом народу, а он лыка не вяжет, дверь открыл без трусов, в одной футболке, к грязной подошве долларовая сотня прилипла.
— А-а-а, — с порога ревет, — девчонки приехали!
И с голой задницей виснет с ходу на Ирише, я в шоке, а она ничего, смеется, что это чудище на нее навалилось.
— Вы, — говорю хозяину, — конечно, извините, но чтоб так при посторонних разгуливать, с открытым концом, я лучше пойду, а то стошнит.
Ирка давится от хохота. Я заглядываю в комнату — библиотека! Лучше Иркиной. Конфуций в зеленом супере с золотом. Нет, думаю, пожалуй, останусь, хоть салат поем. Не совсем же он двинутый, раз при деньгах и с книжками. Сажусь напротив хозяина.
— Ну, рассказывай, — говорю ему, — как ты дошел до такой жизни?
— Пью я, матушка, горькую как потомственный интеллигент.
— Я сама из потомственных. Гордиться нечем. Умный человек, образованный, а при гостях без штанов.
— Мамочка, — говорит он Ирке. — Ты кого ко мне привела? Я ее боюсь.
— Не надо бояться, — говорю. — Штаны надень — и не страшно.
— Нет, мамочка, — он снова к Ирине, — воля твоя, боюсь. Уведи ее, а то подеремся. Я в ней не нахожу человеческого понимания.
— А со мной-то поговори. Я ж к тебе обращаюсь, а ты ябедничать.
— О-о-о, — ревет, — замолчите ж ее кто-нибудь.
— Не ори — гости оглохнут.
— А ты мою жизнь знаешь? — нагло спрашивает.
— А ты мою?
И давай друг другу излагать, у кого жизнь ужасней. Он мне про свои четыре процента неизлечимых алкоголиков и что женщины сбегают, я ему про своего батю и детдом. Кричали, друг друга перебивали, чуть не подрались. Потом он мне: ну, хватит, давай выпьем.
— А Конфуция дашь почитать?
Изумился, но дал.
— Больше, — говорит, — ко мне не ходи, книгу мамочке отдашь. От тебя одно расстройство, а человеку с женщиной должно быть тепло. А от тебя не тепло. Недушевная ты. Безжалостная. Татарка, поди.
— Это само собой, что татарка. Да и ты ведь не русский. Еврей же?
Читать дальше
