но она не обращается к врачам,
баба Катя полагает — средь врачей
недовыявили все же палачей.
Баба Катя, хорошо поворожив,
может видеть на три метра вглубь земли,
утверждает, что покойники ушли
строить светлую покойницкую жизнь,
что могилы лучших отпрысков страны
телевизорами все оснащены.
Баба Катя ищет травы при луне,
килограммами в сельпо скупает соль;
в лесе огненное скачет колесо —
баба Катя уверяет, что к войне.
Да и женщину с кошачьей головой
баба Катя наблюдает не впервой.
Впрочем, что ей, бабе Кате, за печаль? —
у нее на лбу невидима печать,
и когда падет на землю саранча,
бабе Кате будет не о чем скучать,
потому как стерва Клавка из ларька
под раздачу попадет наверняка…
Баба Катя зналась с Нестором Махно,
заряжала Троцкому наган,
говорят, что в черной маске домино
сам Пилсудский пал к ее ногам…
Бабу Катю принимали семь царей,
к сожалению, один из них — еврей.
У нее вставная челюсть на столе,
у нее в стакане спит стеклянный глаз,
баба Катя ковыряется в земле,
понимая в этом много лучше нас.
А над ней в слоях воздушного стекла
овощные плавают тела.
Баба Катя, ты ль взойдешь туда,
словно одинокая звезда?
Нет, сказала баба Катя, я уже
окопалась на последнем рубеже,
у меня ли не лежит на страх врагам
под подушкой ворошиловский наган!
Выйдет зверь из моря, грозен и красив,
содрогнется весь перовский жилмассив,
над промзоной третий ангел вострубит,
только ваша баба Катя устоит
на развалинах, в рванине, босиком,
угрожая зверю черным кулаком.
Для того ли меня мама родила,
чтобы я под зверя лютого легла?
Эй, товарищи покойники, за мной —
в чине ангельском и крылья за спиной!
Подведите мне горячего коня,
охладите кислым яблоком меня,
поднесите мне зеленого вина,
подтяните мне тугие стремена!
Эх, не выдай, черный ворон, красный стяг,
мы еще у зверя спляшем на костях!
Саранча летит железная, звеня,
семь патронов в барабане у меня.
Семилетняя закончится война —
кто-то ж должен на развалинах прибрать?
Нет, сказала баба Катя, ни хрена
я еще не собираюсь умирать.
Вы уйдете-пропадете кто куда,
я останусь, одинокая звезда.
Сколько выпадет золы — не разгрести,
то-то розам будет весело цвести!
* *
*
Точно ящерица, вьется трещина в холодке по беленой стене,
то ли иволга, то ли женщина проплывает в зеленом окне.
Над раскидистой старой черешнею, над толпою замедленных пчел
золотистое облако грешное, не жалеющее ни о чем.
Где рубинами рдеет смородина, а над ирисом бражник висит —
ах, уродина, гадина, родина — кто не спрятался, пусть не винит.
Хоботок потихоньку раскручивай, зависай над колючим кустом,
выбирая последнее, лучшее, не рассчитывая на потом.
Этот медленный гул нарастающий, эта алая липкая тьма —
насекомая, злая, летающая, заползающая в дома.
Обойди меня, яблоня лиственная, отклони световое копье,
слышишь, зяблик меж веток высвистывает потаенное имя твое.
Видишь, там, над плодами гниющими, над фасеточным глазом судьбы,
над смородиновыми кущами пляшут огненные столбы.
Смирнова Наталья Вениаминовна родилась в Якутске. Закончила филологический факультет Уральского университета (Екатеринбург). Автор пяти книг прозы. Живет в Москве. Лауреат премии журнала “Новый мир” за 2005 год.
СОСЕДКИ
Что я могу сказать в свое оправдание? Ничего. Могу рассказать свою жизнь. Мать и отец — алкоголики. Мать — уборщица, с получки шла в магазин, покупала продукты, мне — платьице, туфли или игрушку, мыла полы, а потом снова шла в магазин, уже за бутылкой. В начале следующей недели, ссутулившись, являлась на работу и вела себя тихо до следующей получки. Было в ней две женщины — пьяная и трезвая, и отличались они друг от друга по… дерзости, наглости и веселью. Отца в детстве почти не помню, познакомилась с ним на похоронах матери. Я тогда переспала со сторожем из морга, здоровый такой бугай, весь в волосах. Мы по разным причинам были не в себе и сделали это прямо в кустах больничного двора, под фонарем, а мать мне из этого фонаря подмигивала и смеялась. Перед мертвыми мы всегда виноваты, и кажется, что они то ли смеются над нами, то ли в чем упрекают.
Читать дальше
