Что ты вообще думала о самоубийстве? Послушай, правильно ли я передаю.
Четверг, 21-го апреля 66-го г.
Рош ходеш I, Ияр. 5726 . 16 б’oмeр
2-я годовщина нашего переселения сюда:
81 ETON Place, ETON College Road, London NW3
С прошлой пятницы не писал тебе, Сонюрочка, но все так же раздумывал и писал о тебе нашим общим друзьям. По солнечному календарю в эти дни минул месяц с 18-го и 20-го марта, а по лунному — окончились шлошим, тридцать дней траура по твоему отходу. Но для меня лично ничто не “исполнилось”, и если бы не это мое письмо к тебе, не знаю, смог ли бы я держаться на людях так, как это предписано правилами приличий.
Хотя я и не писал тебе, но вопрос, на котором я в прошлый раз остановился, не сходил с порядка дня и ночи. И снова твоя неподатливая сдержанность дает основание для противоречащих предположений.
С одной стороны, ты открыто возмущалась, когда я даже вскользь упоминал о продолжительном “самоубийственном” периоде в моей жизни (приблизительно с начала 1907 г. до 1913-го, с последующими рецидивами). Ты возмущалась, содрогалась, обрывала меня: “Не хочу ничего знать об этом…” Так же ты относилась к записям в моих дневниках того времени: когда я клал на стол одну из тех старых тетрадок, ты отворачивалась, продолжала читать что-либо свое или даже как будто невзначай выходила из комнаты. Я старался проникнуть во внутренний смысл этого “негативизма”, и самой простой разгадкой его, мне казалось, могло быть то, что ты слишком дорожила реальностью нашего сосуществования, чтобы допустить даже в мыслях возможность ее зависимости от осуществления или неосуществления моего юношеского “сумасшедшего” замысла.
“Чего ты так боишься? — я спросил тебя однажды безо всякой задней мысли. — Ведь фактически я не наложил рук на себя, но если бы я это сделал тогда, ты никогда не встретилась со мной и ничего не знала бы о моем существовании. Так что, в сущности…”
“Перестань! — ты оборвала меня. — Ты сумасшедший и всегда был сумасшедшим, — перестань меня мучить…”
Я боялся допытываться. Я видел, что это действительно мучение для тебя. Наше сосуществование для тебя самодовлеющая абсолютная ценность; следственно — этим достоинством обладает и такой неотъемлемый соучастник нашего совместного бытия, как я. Даже подумать страшно, что меня не могло бы быть — уж не лучше бы предположить, что не было бы всего мира, включая тебя самое?!. И я успел заметить, что ты вдруг ни с того ни с сего берешь мою старую книжку о “Системе свободы Ф. М. Достоевского” и задумываешься над страницами, где говорится о самоубийстве5. Выходит, что ты избегала говорить на эту тему со мною, но не переставала о ней размышлять в своем затворничестве. И в этой связи имеет, пожалуй, значение мое толкование о сопряженности у Достоевского самоубийства со стихией скептицизма. У тебя — исконная наклонность к скепсису, вдохновлявшая меня на хорошо известный тебе стишок: “Сонюрка-лесгафтичка — Врожденная скептичка…”
Был ли у тебя самой какой-либо опыт в этом отношении? Да как же!
Среди маленького собрания дорогих тебе фотографий (в малюсеньком синем с оправой альбомчике) я в последний день Пасхи нашел карточку, которую дала тебе “13 июня 1907 г. Аня Рейнвальд”. Меня это поразило.
Уже 3-го мая 1966 г., и значит, почти две недели, что я тебе не писал, но ты знаешь, что я все время неразлучно с тобою, и видишь, куда меня занесло в розысках моих? Почти на 60 лет в твое прошлое: в Лозанну твоей юности, когда тебе шел всего 22-й год.
Сонюрочка, я поражен.
Карточка твоей давно погибшей подруги толкает мои мысли все дальше, все больше вглубь. И самый факт, что ты получила ее от твоей Ани в Лозанне, тоже получает теперь новый смысл, и все — в связи с моим тяжким недоумением. С этой темой: ты и… самоубийство.
Аня потонула в Женевском озере, под Лозанной, и ты сама мне сказала, что предполагали добровольную смерть. Ты и об этом не любила говорить, а карточка, которая сейчас передо мною, — ты ее мне всего лишь один раз показала, чтобы сразу же взять ее у меня из рук и снова запрятать. Почему?
4/V/66. Ты намекала, что в этом случае был как-то замешан Гольцапфель (R.Holzapfel), автор “Panideal’а”, появившегося в 1903 г., стремившийся стать властителем дум молодого поколения. Его “Психология социальных эмоций (Gefьhle)” увлекала Аню, да, очевидно, немало и тебя. Вы дружили с его женой, гораздо старшей, родственницей близкой венских философов, отца и сына Гомперц, у которых ты гостила еще значительно позже, в лето 1914 г., накануне войны, где-то в Австрии. Несомненно, что весь этот круг свято хранил память погибшей Ани, к которой “учитель жизни” Гольцапфель относился с истинным преклонением, как к одному из первоисточников по исследованию “общественных чувств”. Ее фотография, ее восторженно напряженный взгляд и тончайшая улыбка, не оставляет сомнения, что это была натура оригинальная и глубоко одаренная. Стараясь сделать ее провозвестницей своего Панидеала, увлекая ее в лоно своей мысли, он, может быть, сам увлекся и переступил пределы. Она же, очарованная учителем и его мудростью, разочаровавшись в нем, разочаровалась в людях и в жизни вообще. Это, конечно, одни лишь догадки, и когда я их пытался проверить, ты замыкалась в себе и “меняла тему”. Так вот, в этот поздний час тщетно пытаясь встретиться взглядом с Аниным взором, я тебя спрашиваю, знаешь ли ты, знала ли ты тогда, в 1907 г. в Лозанне, что произошло между Рудольфом Гольцапфелем — типом, я бы сказал, а la Отто Вейнингер — и Анной Рейнвальд? И это вовсе не праздное любопытство с моей стороны. Прости меня, Сонюрочка, ты явно избегала говорить со мною об этом откровенно, и, полагаю, не потому, что это касалось “третьих лиц”, а потому, что говорить открыто о них и об их взаимоотношениях значило бы одновременно приоткрыть несколько завесу, которой ты отгораживала не только меня, но и себя от собственного прошлого. Так дай же мне, милая, сказать тебе по этому поводу еще несколько слов.
Читать дальше
