Ты стала меня успокаивать и вызвалась тут же мне доказать, что ты и не думала провозглашать “голодовку”, что твоя воля к жизни ничуть не ослабела, что ты сейчас подтвердишь это на деле: “Пожалуйста, принеси апельсин, и мы его поделим!..” Я очистил его, и ты взяла у меня одну дольку, и еще одну, и еще одну, а затем сказала: “Сейчас больше не могу, но обещаю тебе, что завтра все пойдет, как ты хочешь. Обещаю тебе!” — “Дай Бог! Посмотрим, как будет завтра…” Ты проглотила снотворную таблетку (я их держал под моим контролем) и скоро заснула, дыханье было затрудненное, но не внушало тревоги. Я выключил электричество, несколько минут внимательно прислушивался к ровному твоему дыханию и, измученный моим собственным волнением, задремал и без оглядки покатился в пучину сна.
Четверг, 7-го апреля, Пасха, 1 Хол ха-моэд. 11.45 утра
Сонюрочка, неделя, что прошла со дня последней приписки к моему письму тебе, ушла в приготовлениях к Пасхе и в первых двух днях праздника. Ася с мужем сняли с меня почти целиком бремя и забот, и хлопотливых работ, со всем этим связанных. Они же сидели за нашим столом при торжественных трапезах, и я, читая нараспев, как еще год тому назад при тебе, традиционный текст, помнил о своем зароке держать себя крепко в руках, чтобы вдруг не брызнули слезы. Как мне это удалось, и сейчас не понимаю. Неизбывная грусть пронизывала меня насквозь. На закраинах сознания я думал, как бы продержаться эти дни до продолжения письменной беседы моей с тобою. И вот продержался.
(Продолжаю в 8 вечера)
За эти недели я много кружил вокруг еще одной вариации моего предположения о роковом характере взрыва моего отчаяния. Быть может, ты и не вызвала его намеренно, но когда он произошел, он подтолкнул тебя на отказ от продолжения борьбы за сохранение жизни. Ведь это истинная правда, Сонюрочка, что жизнь твоя уже давно сосредоточилась на мне, и на мне одном. Тебя ничуть не трогало, что я этим недоволен, но в склонности твоей к формальным умозаключениям ты укрепилась в мысли, что моя земная жизнь ценнее твоей и что поэтому не может быть и вопроса о том, кому из нас двоих следует раньше распроститься с этим миром. Когда бы я ни заикался о завещании, о том, что я по всей форме хотел бы сделать тебя единственной моей наследницей, ты старалась прекратить разговор об этом, а раза два ты довольно твердо заявила, что все это пустое, потому что без меня и тебя не будет. Решила ли ты про себя, что ты покончишь с жизнью, как только меня не станет? Не потому ли ты в последние годы всегда сопровождала меня в полетах, чтобы на случай воздушной катастрофы погибнуть одновременно со мною? Если ты тем не менее проявляла интерес к собственному здоровью, то руководило тобою прежде всего желание охранять меня, оставаться при мне, покуда я жив, не оставлять меня на произвол судьбы. Ты десятилетия подряд баловала меня, считала меня чуть ли не беспомощным ребенком, и кто же — думала ты — заменит тебя, если ты прервешь навсегда свое деятельное попечение?! Ты и представить себе не могла, как это будет, когда я останусь один.
И вот я разрыдался от одной мысли, что я могу тебя потерять: я оплакивал тебя, как если бы тебя уже не было; я колотил себя изо всей силы кулаком в грудь, я бросился на колени перед твоей постелью, у твоего изголовья — ты успокаивала меня, но, к удивлению моему, в котором я тогда, ровно три недели тому назад, почти не отдавал себе отчета, успокаивала как-то очень сдержанно, как бы исполняя долг, как-то — мне казалось — почти равнодушно… Да? Это верно, Сонюрочка? Ты поглядывала на меня, когда я метался по комнате, как обожженный, и внешне, и с больно пылающим сердцем — ты поглядывала на меня со стороны, ты следила за мной как бы совсем издалека, ты меня наблюдала как некогда нежданно-негаданно открывшееся явление в мировом пространстве… Это верно, Сонюрочка? Ты как будто внезапно увидела воочию, как это будет, когда тебя уже не будет со мною; ты еще при жизни увидела, что произойдет в первые минуты после того, как я осознаю, что тебя уже нет. И, обращаясь ко мне с твоим не слишком настойчивым “Успокойся!..”, ты одновременно все больше и больше подпадала под обаяние собственного твоего успокоения… Не верно, Сонюрочка? Ты все больше и больше проникалась сознанием, что я-то буду так или иначе продолжать жить и один: сначала без свидетелей, колотя себя в грудь, хватаясь за голову, спотыкаясь и трепеща, а при свидетелях даже без слез, а затем — затем все пойдет своим земным чередом: у кого столько сил колотить себя в грудь, жизненная энергия еще далеко не иссякла. Мое необузданное отчаяние, так я теперь очень и очень склонен думать, выбило из-под твоих ножек последнюю подпорку. Верно это, Сонюрочка?
Читать дальше
