1 В одном из ближайших номеров журнал предполагает опубликовать развернутую рецензию на прозу О. Зайончковского с несколько другой оценкой. (Примеч. ред.)
ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ ПАВЛА РУДНЕВА
“Господа Головлевы” по Михаилу Салтыкову-Щедрину.
Режиссер Кирилл Серебренников. Малая сцена МХТ им. Чехова.
Премьера 7 октября 2005 года
Слившиеся воедино сценограф Николай Симонов и Кирилл Серебренников сделали спектакль на мощном образе — тюки с бельем. Образ большого дома, обезлюдевшего детского лагеря и одновременно никому не нужного “тряпичного” наследства. Порфирий Головлев — “фуфел тряпочный”, крохобор и владелец застиранного, заглаженного, прохудившегося белья, которое уже никому толком не пригодится — ну разве что как погребальный саван. Тугие тюки, уложенные дворней, более всего напоминают о больничных палатах — о казенном белье, пропитанном смертельным потом и запахом лекарств. Тюки с бельем превращаются в вязкие снежные комья — по ним редкие, оставшиеся в живых люди Головлевки ходят как по минному полю, которое еще и может засосать, как болото. В этих снегах человек застывает в морозных объятиях. Холодно и страшно с вампиром в одном зале сидеть.
Головлев Евгения Миронова — это сонная муха. Засасывает потоком сладкоречивых слов и вонзает мохнатый хоботок, сладострастно жмуря глазки. Сладкой демагогией, насилием бесконечного словоистечения, с которым не справиться ни одному острослову, он окутывает, обволакивает жертв — и их тела постепенно превращаются в кокон, трясет их, выкручивает жилы, сжимает виски. Серебренников навязчиво использует этот вполне физиологический образ — от Иудушки люди уползают, извиваясь, как черви, и застывают в параличе. Головлев оборачивает жертву в кольцо пуленепробиваемых морализаторских словес, лжепророческих, неправедных. В этом как бы клерикальном мире, как и, кстати, у Салтыкова-Щедрина, — ни одной церковки, ни одного крестика, ни одной иконочки — ничего, что свидетельствовало бы о праведности слов Иуды. Это церковь наоборот. Антипророк в пародийно ангельском обличии — с мушиными крылышками. Напускает в жилы своей семьи сонного сока — и она превращается в сонное королевство. Мать, прекрасная, чудная, благородная мать — глава семейства, крепкая домоуправительница, — превращается в дряхлую старуху, со смирением принимающую такого сына, полную безразличия к его судьбе и судьбе своего фамильного древа. Страшно смотреть за метаморфозами Аллы Покровской. Брат Паша, богатырь и хулиган, засосанный Иудушкой, катает по полу пустой водочный стакан и валится, как бревно, на половицы, безвольный, безмолвный, обескровленный. Сопротивляться — невозможно. Нет таких слов, которые можно противопоставить этому евангелию от вампира.
Один из самых страшных моментов спектакля — агония Евпраксеюшки, помешательство мирной бабы, у которой отняли ребенка. Юлия Чебакова впервые в МХТ получает большую, значительную роль и показывает исключительную способность к трагической игре — себя не стесняясь, проживать чужую горестную судьбу, отчаяние женщины с ампутированной потребностью в материнстве.
Средоточие спектакля — в финальном диалоге Иуды и Анниньки. Здесь Евгения Добровольская, умная, красивая, великолепная мистическая актриса, играет какую-то свою, личную муку. Именно ей — единственной в этом спектакле — даровано осуществить победу над головлевской Мухой. Она разоблачает Порфирия, возбуждая его сладострастное вожделение к телу падшей женщины, его глубинную потаенную страсть к пороку как следствие тотального одиночества и чернушных фантазий. Аннинька с высоты своего страшного опыта, с высоты падения и со знанием смерти, случившейся у нее на глазах, со знанием смерти, стоявшей рядом, разоблачает монстра одним словом, одним заклятием: “Вы же всегда один! Как жить-то не страшно”. Муха умирает. Концепция Серебренникова укладывается во фразу, дарованную Василием Розановым автору “Головлевых”: “Как матерый волк, он наелся русской крови и сытый отвалился в могилу”. Пожалуй даже, кажется, именно эта знаменитая розановская фраза из “Уединенного” вдохновила режиссера на вполне определенный набор образов.
Методы полифонической режиссуры, наработанные на современной пьесе в начале карьеры, Серебренников с успехом реализует здесь — атмосферно “Головлевы” напоминают “Пластилин” с его агрессией, унижением, насилием, страхом. Используя приемы “новой драмы”, Серебренников венчает классику с современностью. Не случайно финальный диалог между Иудушкой и Аннинькой происходит словно бы в современности, и еще дальше — в вечности, в космосе. Это диалог Мучителя и Жертвы, Вампира и Донора, вечное вопрошание, разрушающий вампира катехизис, каждый ответ на вопросы которого уничтожает его самого. Эта Аннинька настрадалась вдоволь, чтобы раздавить гадину. “Совершаются преступления. Давятся, вешаются. Топят. Отравляют. Режут. Жгутся в огне отчаяния и гниют в отраве ложных чувств... Старички сидят в сторонке и кушают сухую просфорку...” — вот еще одна цитата из Розанова, призванная поддержать концепцию.
Читать дальше
