Кобенишься? Хорошо. Значит, настал момент макнуть тебя в кровушку уже напрямую. Не хочешь по закону, будет «Божий суд». Выгораживают частоколом арену и выпускают против безоружных воевод агромаднейшего медведя. Вот, смотри, как мишка изменникам кишки выпускает. Филипп смотрит. Только бубнит потрясенно: «Останови это! Христом Богом тебя прошу!» Обедню портит девочка Маша, которая соскакивает с царских колен и несется с иконой усмирять мишку. Мишка вроде перестает беситься, но как-то невзначай, махнув лапой, убивает блаженную. Зато последний из воевод — племянник митрополита Иван Колычев остается в живых. Медведь, усмирившись, его не трогает. Чудо. И тут Филипп, словно прозрев, гордо и скорбно спускается с царева крыльца, вступает на арену, подбирает плачущую икону и идет с ней на речку молиться. Просит Богородицу: «Если требуется еще кровь, возьми мою жизнь!» Поворотный момент. Метанойя.
Возникает вопрос: что же нашего интеллигента так потрясло? У Янковского, честно говоря, не поймешь. Он весь фильм играет абсолютное совершенство — этакого благородного гуингнма в окружении злобных йеху. Глядит на них сначала с удивлением, затем с укором, затем со все возрастающей скорбью и отвращением. Но ведь святость — это не перемена отношения к миру, это — радикальная трансформация личности. Почему она здесь происходит? Нет, девочку жалко, конечно. Но это маленькое беленькое создание с пустыми глазами и бессмысленной улыбкой тут скорее функция, символ — то ли «слезинки ребенка», то ли чистой народной души. Гибель символа вряд ли может сделать человека святым. Так что же? Чудо, указавшее, что Бог не на стороне царя?
Понимай как знаешь. Ощущение, что автор и сам не в курсе. И, не имея ни малейшего представления, как решить ключевой момент, просто лепит на это место яркую, бьющую по нервам заплату под названием «Чудо с медведем».
Как бы то ни было, дальше Филипп у нас уже святой. Публично обличает царя в соборе.
Для исторического Филиппа решиться на такое было делом немыслимо трудным. Не столько потому, что он боялся расправы, сколько потому, что подобное обличение провоцировало мощнейший политический кризис. Царь был призван хранить народ свой и веру для предъявления, так сказать, в целости и сохранности на Страшном суде. Полномочия даны ему были для этого формально не ограниченные. Но если он выходил из послушания Божьей воле, то это был уже, как писал св. Иосиф Волоцкий, «не царь, а Диавол». Диавол во главе православного царства — это конец державе. Поэтому Филипп изо всех сил пытался спасти и вернуть на путь истинный цареву душу, много раз беседовал с ним наедине и публично выступил, только когда понял, что бесполезно. Перед ним был страшный, в сущности, выбор: спасение страны или правда Божия. Царь это тоже понимал и долго еще не решался расправиться с мятежным владыкой. Он убрал его только спустя полгода после сцены в соборе и руками самой же церкви — Филиппа осудил и изверг из сана архиерейский собор.
В фильме все проще. Тут создается впечатление, что Филипп обличает Царя с единственной целью — стяжать мученический венец и произвести тем самым впечатление на широкие народные массы. Это уже настоящий скандал. Интеллигент покусился на власть, на святая святых. Царь-пахан в гневе тут же спускает на Филиппа свору опричников. Митрополита бьют, срывают с него облачение, сажают в клетку и, глумясь, везут на страшную муку.
Пытка ему предстоит морального свойства. На глазах у Филиппа на дыбу вздергивают его племянника Ивана Колычева, и гнусный Басманов (Александр Домогаров) говорит Филиппу: сознайся, что ты — вор и чародей, — отпустим племянника. Филипп не признается.
Это единственный момент, когда в фильме возникает что-то близкое к святости. Ведь никакие высокие убеждения, никакой гуманизм не стоят и секунды чужого страдания. Когда у тебя на глазах пытают человека и от тебя зависит прекратить пытку, первый и единственный порыв — сознаться во всем. Вытерпеть такое можно только во имя Бога, Которого нельзя, невозможно предать. Тут словно рвется грубо и приблизительно намалеванная историческая декорация и сквозь прореху на экран проникает Иное. Мы видим растерянное лицо Янковского — лицо простого старика, на котором уже нет ни «душевности», ни «гуманности», ни «доброты» — только глубочайшее потрясение: терпеть это невозможно и отречься нельзя. Потому что если отречешься на глазах у людей, кто же тогда будет свидетельствовать о Боге — Единственном, Кто способен противостоять торжествующей бесовщине.
Читать дальше
