К продавщице всего этого благолепия, большой старухе с черными бровями, седоволосой, в белом платке, подходит женщина, опережая людей, расслаивая очередь:
— Матушка! Матушка!..
— Ну что, что.
— А медок-то, он весь со скита? А то на одной баночке, мы взяли, есть этикетка, а на другой нет…
— Ой, Господи, — крестится та, — ну конечно со скита, мать моя. А то откуда же?
Спрашивающей стыдно своего недоверия, она стремится побыстрее ретироваться.
— Отклеилась с одной баночки этикеточка. Ну что теперь? — продолжает громогласно свечница. — Так, а вам чего?..
Есть такие девушки — они как будто мандарины, с которых в солнечном луче счищаешь кожицу, и блестят они, и сияют: плоть их мандариновая просвечивает на солнце, и все прожилки видны, тугие, наполненные соком. Мягкие славные аппетитные мандаринчики.
А есть яблоки. Эти крепки на вид, но если правильно куснуть, тоже брызнет сок, и скулы от них ломит, они простые, здоровые и очень полезные.
А есть еще гранаты. Они причудливого строения и по-своему не очень-то рациональны — вычурны, питаться ими трудно: в каждом маленьком зернышке обязательно косточка, но зато они выглядят бордово, винно, дорого и — если дозрели — необычайно вкусны.
Я раздумывала, какому фрукту уподоблю себя? Не тому, не этому. Кажется, шишке.
Я наблюдала, как в вазе, очертания которой давно, хорошо и надежно знакомы, покоятся, понемногу сгибаясь, цветы. Подарил Миша Хладилин. Спокойный, гладкий, стройный и даже талантливый московский мальчик, немного актер, немного пиарщик, получивший элитное образование, хорошо зарабатывающий, с собственной, хоть и однокомнатной, квартирой. Чистый. Красивый. Я прямо почти кончиками пальцев ощущаю, какая у него должна быть чистая кожа, судя по румянцу на лице, — полупрозрачная, гладкая, шелковистая, как у девушки. Почему же я даже не целовалась с ним, это ведь так упоительно — целоваться. Вот послушай. Я хотела бы целовать тебя. Чтобы ты уже не помнил себя. Чтобы ты рычал под моими губами. А я бы закрывала тебе рот поцелуями. Я бы извивалась змеей в твоих объятиях. Я бы выключила тебя, как электрический прибор, из сети питания. Я бы перезагрузила тебя, как компьютер. Ты бы открыл глаза обновленным. Совсем не таким, как был.
Но кому я это говорю?
Каждая женщина мечтает, чтобы ее ревновали. Вам понятно, уроды? Если вы не вмените себе в обязанность по понедельникам и средам с 15.00 до 17.45 как следует, обстоятельно, красиво и элегантно, ревновать своих женщин, они будут представлять других мужчин в то время, когда вы их — и так далее.
Самая последняя мелкая тварюшечка в девичестве и будучи молодой женщиной мечтает, чтобы хоть раз в жизни ее поревновали как следует. Да не заламывали руки и оскорбляли, а строго и прямо, построжевшим взглядом впивались ей в лицо, и чтобы подлинное страдание означали складки у губ. Чтобы смиренно глядели, как она залихватски красится перед зеркалом, терпели многокилобайтовую электронную переписку, оплачивали счета за телефонные переговоры, сносили скучающие взгляды. А иногда взрывались. Распоследняя дрянь грезит, как большой и красивый мужик будет ползать у нее в ногах, задабривать безделушками и сдобой, задаривать пустяками. Не спать ночами, ходить курить на кухню, плакать, уткнувшись в кружевное белье. Пить с приятелем, драться со случайным прохожим. Мужчина, когда страдает, чаще всего невероятно себе нравится.
Я даже не знаю, кто из двоих в такой ситуации отвратителен больше. Наверное, все же женщина. Потому что я и сама из таких: мелких, злобных и лживых мерзавок.
Алексей принес пачку выцветших бумаг — тетрадные листы, сложенные вдвое, конверты.
— Он был высокий, плотный… Но в очках. То есть такой русский здоровяк-интеллигент. Хотел на философский факультет поступать, кстати. Мы долго с ним обсуждали эти перспективы, а как-то выяснилось в результате, что он и среднего образования не имеет. Ушел после восьмого класса в училище, да недоучился, думал, сейчас сдаст экстерном в вечерней школе все экзамены и будет поступать, но ушами прохлопал, и его забрали в армию. Выучили на сапера и отправили в Чечню. Он мне оттуда письма слал. Вот, дневник даже.
— А потом?
— Делся куда-то.
— Куда делся-то?
— Ну как… Все же куда-то деваются — после армии, тюрем. Они выходят, и их, так сказать, завинчивает… Сперва он еще слал вести, но на философский уже не хотел, думал учиться на врача. А потом вообще пропал. И даже некуда обратно переслать дневники. Вот его последняя записка мне.
Читать дальше
