— Он поступил в аспирантуру, — вспомнила я.
— Да, поступил. Просыпался часов в двенадцать и шел покупать газету. Прочитывал ее, затем смотрел телевизор или видеофильм. И засыпал. Так прошло три года. Он растолстел, обрюзг. Что с ним было… Цвет лица… Ладно.
— И что?
— И в конце концов уехал в свой Энгельс. Больше мы его не увидим, я думаю…
Официантка подошла пружинящей походочкой, собрала со стола тарелки. “Цвет лица”! И он туда же — Арамис.
— Надо преодолеть себя.
Преодолеть себя!.. Как это? Если то, куда ты себя преодолеешь, — тоже есть ты? Философ сказал: стань самим собой, но не уточнил, каким собой именно…
— Я бы еще понял, если бы… Грех так сказать, но если бы он попал в аварию, или у него кто умер, или он запил, или влюбился. Мало ли что бывает, сворачивает людей. Но в том-то и дело — ничего, понимаешь, ничего подобного, и даже не скажешь ведь человеку в такой ситуации: слушай, хорош!..
Алексей рассказал еще про нескольких друзей. Марат продавал хлеб, Владимир преподает, краса и надежда курса Леонид ушел в монастырь. Я поцокала языком.
Да, мы время от времени сталкивались. Камешки в калейдоскопе. Случайно. Трудно поверить, что в таком большом и многоуровневом городе, как Москва, происходят негаданные встречи. И ладно бы в местах, где мы бывали, — в университете, в Исторической или Ленинской библиотеке, так ведь нет. Вот у Кремля. Алексей с аккуратной русой бородкой, новая черная рубашка застегнута на все пуговицы, поверх — черная вязаная безрукавка, черное пальто. Бледной рукой изящно покручивал черную ручку черного щегольского зонтика-трости. Не хватало только троих друзей-мушкетеров.
Трудно передать, что чувствуешь, когда смотришь на огонек ночника. У каждого, думаю, в детстве был свой ночник. У меня, например, — ракета, уносящаяся вверх на постаменте стеклянного вихря. Вихрь был многоцветный: понизу зеленый, а сверху оранжевый. Потом светильник перегорел. Сломался. Делся куда-то. А ракета — тяжеленькая, и впрямь из какого-то вполне ракетостроительного металла — осталась.
— Вот когда благодать наступает, — говорит Надежда, — как попостишься хорошенечко, да без маслица даже растительного, а в субботу тяпнешь винца — вот тут-то благодать и пристигнет тебя…
— А как отшельники — они же не пили вина по субботам?
— У них другое. У них и еще лучше. Но мы того сподобиться не способны.
Бледная, даже в синеву. При взгляде на нее как-то сами собой возникают слова: “умерщвление плоти”.
— Возьмите хоть виноградинку.
— Нет, я хочу попробовать отказаться. Я, конечно, не зарекаюсь, но попробую…
Виноград лежит на столе и дразнит тугими ягодными боками. Сочными, розово-голубыми, холодно бархатного цвета, матового оттенка.
— А вот когда попостишься, ничего дурного уже делать не хочется — ни ссориться, ни досадовать, и так легко, легко-о…
У меня было странное, зверское желание — со школьных времен, навеянное какими-то кинематографическими представлениями о взрослости: хотелось хорошенько выпить. В компании толком не получалось. Как некрасивы становятся девушки и женщины, когда напиваются в хлам. Синие губы запрокинутого лица, налитые, запавшие глаза, пропахшие сигаретным дымом волосы, язык заплетается, выговаривая самые простые слова. К тому же кого-то вино, может, и делает веселой — а я так мрачнею, погружаюсь куда-то, погрязаю в себе. И все-таки это странное было желание — однажды напиться. Я считала, что достаточно предусмотрительна, чтобы нахлестаться там, откуда не смогу дотянуться до чужой враждебной ладони или произвольного плеча из своего вдрызг расхлестанного одиночества. Вероятно, я была не одинока в своем самолюбовании. Мою комнату никто не посещал, и я сотворила из нее настоящий склеп: в шкафу хранится коллекция пуговиц — разноцветных, круглых и овальных, квадратных и треугольных, деревянных и пластмассовых, перламутровых и металлических, в виде мячей и корабликов, с оттисками “Школа” и “Jeans wear” — последнее казалось особенно ценным. Как символ существования другой цивилизации. А сейчас выясняется, что подлинное сокровище коллекции — все-таки безликая металлическая школьная пуговица: сейчас таких и не сыщешь.
Даже пуговицы не вечны.
В притворе торгуют свечами, лежат стопки бумажек — о здравии, об упокоении — и стоит мед в пластиковых коробках.
Читать дальше
