Амели Нотомб - Форма жизни

Искренне Ваш

Мелвин Мэппл

Багдад, 26/04/2009

Это письмо повергло меня в смятение. Поначалу было просто неловко читать похвалы в свой адрес и слова благодарности, совершенно, на мой взгляд, незаслуженные. Мой последний ответ не отличался, конечно, откровенным цинизмом, но, помнится, был как минимум ироничным. Служивый моей иронии явно не уловил. Вот незадача!

Дальше – хуже. Он на самом деле всерьез поверил в свой арт-проект. Я всего лишь рассказала ему историю студентки-анорексички – это чистая правда, но там-то речь шла всего лишь о курсовой работе. Мелвин же Мэппл, похоже, свято уверовал в свой статус произведения искусства и, более того, не сомневался, что его в этом качестве ждет неминуемый успех. «Мы легко сумеем привлечь внимание СМИ» – хотелось спросить, с какой стати он в этом так уверен, – «и – почему бы нет? – художественных галерей» – бедняга Мелвин, в каком мире он живет?! От этого непрошибаемого оптимизма, столь типичного для людей несведущих, у меня защемило сердце.

И наконец – апогей: решение не худеть. Я нечаянно дала этой толстопузой команде предлог, которого им только и надо было, чтобы продолжать заплывать жиром. Рано или поздно он их задушит. И это будет моя вина.

Я перечитала письмо. Нет, Мелвин Мэппл определенно спятил. «Жир человеческий для Джорджа У.Буша станет тем же, чем был напалм для Джонсона» – более нелепое и неуместное сравнение трудно было придумать. Нагулянный солдатами жир, напасть американского лагеря, уйдет вместе с ними, тогда как напалм, вылитый на захваченную территорию, еще долго будет отравлять жизнь мирному населению.

Если Мелвин и был художником, я лишила его струнки, необходимой в искусстве: сомнения. Творец, который не сомневается, – такое же печальное зрелище, как соблазнитель, уверенный в своей неотразимости. Любое произведение искусства целит очень высоко – отразить видение мира, ни больше ни меньше. Если подобная самонадеянность не уравновешивается муками сомнения – перед вами монстр, извращающий искусство, как фанатик веру.

В свое оправдание должна сказать, что, хоть случай Мэппла трудно с чем-либо сравнивать, разные люди и раньше нередко присылали мне образцы своего творчества: страницу рукописи, рисунок, диск. Когда у меня было время, я попросту отвечала им, что об этом думаю. Я умею быть откровенной, никого при этом не обижая. Но Мелвин представил на мой суд нечто иное – свое собственное тело. Как высказаться на этот предмет с той же объективностью?

По сути, я не собиралась открещиваться от того, что ему написала. Но вот беда: служивый отныне рассчитывал на публичное признание своего искусства.

Я решила проявить прагматизм и посмотреть на ситуацию иначе: в чем, собственно, трагедия? Мелвин Мэппл, в конце концов, не первый и не последний, кто рвется набить шишек, столкнувшись с суровой реальностью рынка искусства. Если он решил попытать счастья, к чему его отговаривать? И не стоит принимать ожидающее его разочарование так близко к сердцу. При нынешнем положении вещей ему еще долго сидеть в Багдаде, и не совсем же он сумасшедший, чтобы пытаться выйти на иракские галереи. Когда он вернется в Соединенные Штаты, тогда и озадачимся его проектом, если он к тому времени сам от него не откажется. Немного успокоившись, я написала ему:

Дорогой Мелвин Мэппл,

Я счастлива видеть Вас полным энтузиазма. Но все-таки берегите себя. Вы больше не рассказываете мне о Шахерезаде. Как она поживает? Пишу Вам коротко, у меня накопилось очень много почты.

Ваш друг

Амели Нотомб

Париж, 30/04/2009

Я отправила это письмо, довольная верно найденным тоном, золотой серединой между холодком и пылкостью. Если солдат утратил сомнение, значит, такова его природа: корить себя за это столь же абсурдно, сколь и типично для меня с моей склонностью принимать на себя все грехи человечества.

Нет ничего лучше, чтобы отвлечься, чем прочесть послание от незнакомки: я узнала о существовании некой актрисы из Сен-Жермен-де-Пре, которая написала мне 23 апреля. Она якобы видела меня 15 апреля плачущей на станции метро «Одеон». Это зрелище потрясло ее, но подойти и заговорить со мной она не решилась. Меня она видела впервые, но именно такой себе представляла. Она чувствовала во мне родственную душу и просила создать для нее текст, который она прочтет со сцены, – в нем-де сублимируются наши страдания. К просьбе прилагалось несколько ее фотографий.