Владимир Соловьев - Эстетика. О поэтах. Стихи и проза

Образованiе моей собеседницы действительно ограничивалось однеми изящными манерами и французскимъ языкомъ.

— Впрочемъ, я читаю иногда Московскiя Ведомости и еще романы, только не серьезные… А вы, наверное, хотите сделаться ученымъ? Ахъ, пожалуйста, оставьте это! Это такъ гадко! Ведь, это почти все равно, что быть акробатомъ, вроде этихъ господъ: такъ–же не натурально и только гораздо скучнее. И потомъ это такъ вредитъ здоровью. Вотъ вы и теперь какой худой и бледный. Это жаль. Знаете что: прiезжайте къ намъ въ Крымъ. Вамъ необходимы морскiя купанья, это укрепляетъ… А какъ тамъ весело! Большое общество, никто ничего не делаетъ, и все довольны. А воздухъ тамъ совсемъ какой‑то особенный. Я четвертое лето тамь провожу и каждый разъ влюбляюсь… Вообразите, и въ меня тоже влюбляются, — прибавила она, повидимому, искренно удивляясь этому обстоятельству.

— Вы думаете, я лгу, потому что я такая некрасивая? Право, уверяю васъ, что это правда. Впрочемъ, тамъ все другъ въ друга влюбляются. Иные женятся: каждый годъ чья‑нибудь свадьба. А то и такъ… Боже мой, я все глупости говорю! Что вы обо мне подумаете!

Я поспешилъ заметить, что хотя любовь есть зло и обманъ, но что, во всякомъ случае, любовь незаконная гораздо извинительнее любви узаконенной. Таково было тогда мое искреннее убеяжденiе. Меня, какъ крайняго пессимиста, бракъ, и особенно бракъ счастливый, возмущалъ до глубины души, —ведь, на немъ, главнымъ образомъ, держался весь этотъ мiръ, уничтоженiе котораго было высшею целью моихъ стремленiй.

Собеседница моя, очевидно, не понимала, что я хочу сказать.

— Горе мое въ томъ, —сказала она, —что меня за что‑то очень многiе любятъ, а мне ужасно тяжело обижать и огорчать кого‑нибудь, особенно техъ, кто меня любитъ. Самое ужасное для меня мученiе—въ чемъ‑нибудь отказывать. Вообще я хотела бы всехъ любить и всемъ делать все прiятное. Но, ведь, это здесь совершенно невозможно. Здесь такъ гадко устроено, что все другъ къ другу ревнуютъ, завидуютъ, все другъ другу мешаютъ. Полюбишь одного, чтобы не огорчать его, — обижаешь этимъ другого. Это просто ужасъ! Потомъ—у меня мужъ, дети. Я решилась никогда не обманывать моего мужа, —правда, онъ немногаго отъ меня и требуетъ. Но бываютъ такiе странные люди, которые ничего не хотятъ понимать и требуютъ невозможнаго, точно маленьнкiе дети… Ахъ, я иногда хочу умереть! Только не сейчасъ. Теперь мне весело. Я рада, что съ вами познакомилась.

Она замолчала на минуту.

— Знаете, я иногда думаю о будущей жизни, и мне представляется, что тамъ будетъ совсемъ наоборотъ: никто никому мешать не будетъ, и можно будетъ всехъ, всехъ любить, и никому это не будетъ обидно… Ахъ, я такая глупая, я не могу сказать этого какъ следуетъ, но, право, я понимаю, какъ это будетъ.

Она сжала голову обеими руками и задумалась.

VI.

Было уже совсемъ темно. Въ вагоне стихло. Французы утомились своею возней и улеглись кое–какъ по своимъ местамъ. Изредка раздавались безсвязные возгласы, кто‑то бормоталъ во снъ.

— Вы верно не будете спать, —вдругъ сказала моя спутница.

Я кивнулъ головой.

— Я тоже, будемте разговаривать. Нужно только устроиться покойнее.

Она сняла шляпку и распустила волосы.

Существуютъ въ подлунномъ мiре предметы, которые съ ранняго детства оказывали на меня неотразимое действiе; и въ ту эпоху, которую я теперь вспоминаю, при виде этихъ предметовъ, мой пессимизмъ терялъ всю свою силу, и моя аскетическая мораль съ постыдною покорностью опускала свои крылья. Распущенные по плечамъ длинные женскiе волосы всегда принадлежали къ числу этахъ магическихъ предметовъ, а такихъ роскошныхъ волосъ, какiе были теперь передъ моими глазами, я еще никогда не видывалъ. И чемъ больше я на нихъ смотрелъ, темъ дальше и дальше уходило отъ моего умственнаго взора различiе между вечною сущностью и преходящимъ явленiемъ, темъ ниже и ниже опускались крылья моей самоотрицающейся воли.

Я взялъ густую прядь этахъ светлыхъ душистыхъ волосъ и поднесъ ее къ своимъ губамъ.

Тихая улыбка и молчанiе.

Она опустила руки на колени и наклонила голову. Въ этой позе съ распущенными волосами она была решительно хороша. Я хотелъ сказать ей это, сказать, что люблю ее, но слова не сходили съ языка. Я только наклонился къ ея опущеннымъ рукамъ и сталъ покрывать ихъ поцелуями.

— Какой вы странный! Кто вамъ позволилъ?

Я поднялъ голову, шепча наивное извиненiе за этотъ порывъ, и вдругъ почувствовалъ на своихъ губахъ долгiй, беззвучный, горячiй поцелуй………………….