Тони Парсонс - Stories, или Истории, которые мы можем рассказать

Терри заржал.

— Послушай только! Две девчонки подают петицию, чтобы «Рокси мьюзик» снова гастролировали, — говорят: «Рокси рулят».

Рэй улыбнулся другу через плечо. Раздел объявлений был магическим королевством, где разыскивались музыканты, пластинки, девушки и идеальные миры, где рядом с лозунгами «Гринпис» и «Во спасение китов» красовалась реклама штанов из хлопка и жилетов Гринго.

И несмотря на то, что в голосе Терри звучали насмешливые нотки, Рэй знал, что все, что говорит друг, он говорит любя.

Это была их газета. Их дело. Их место. И скоро его попросят уйти. Как пережить такое?

— «Коллекционеры значков, читайте дальше», — процитировал Терри и только тогда посмотрел на Рэя. — Какого черта с тобой творится?

— Ничего. — Если вы выросли с братьями, вы знаете, что лучшая защита — это нападение. — А с тобой что творится? Рэй повернулся к Терри спиной, пытаясь занять себя каким-нибудь делом, выпрямить погнутую катушку диктофона, и пряча глаза за волосами, чтобы друг не заметил в них паники и боли.

Пристанищем Леону служил огромный полуразвалившийся дом с белыми стенами — один из целой улицы заколоченных досками зданий.

По всему периметру дома проходил грязный ров, через который были переброшены доски — словно ветхий подъемный мостик к гниющему замку. Стены первого этажа, в кусках полуосыпавшейся штукатурки, были испещрены слоганами.

МЫ — БУКВЫ НА ВАШИХ СТЕНАХ. НЕТ НАРКОТИКАМ. КОШКИ ЛЮБЯТ ПОХРУСТЕТЬ. Кто-то исправил неразборчиво написанные белой краской буквы «НФ» [9] Национальный фронт. на жирную надпись черным — «ГНАТЬ НАЦИСТОВ».

Леон пошарил рукой в карманах кожаной куртки и нащупал ключ. Бросив взгляд через плечо, стал переходить ров по дощатому настилу. Леон жил здесь вот уже больше года, с тех пор как вылетел из Лондонской школы экономики и устроился в «Газету» на полный рабочий день, но тем не менее при приближении к этому дому во рту у него появлялся острый привкус страха. Кто знает, когда нагрянут копы? Кто знает, что тебя ждет?

Едва он вошел на порог, на лестнице показалась волосатая немытая физиономия, чего, впрочем, и следовало ожидать. И дело было не только в Леоне. Все эти люди, нашедшие пристанище на чужой земле, в незаселенных домах, привыкли жить в постоянном страхе. Эта параноидальная особенность их существования была удивительным образом близка Леону — ведь похожая подозрительность витала и за окнами обеспеченного пригорода, где он вырос.

— Тебя ждут, — сообщила физиономия.

Леон был искренне удивлен. Еще никто никогда его здесь не ждал.

— Какой-то трезвенник. Считает, он твой отец.

Я так и знал, подумал Леон. У него свело желудок.

Я как чувствовал — сегодня должно случиться что-то плохое.

— Французам это не по душе, — бросила физиономия с лестницы. — Нам еле удалось его провести.

— И не надо было, — сказал Леон, пытаясь сохранять спокойствие, держать себя в руках. Он начал подниматься по лестнице.

Предполагалось, что здесь должна была царствовать демократия, но в действительности всем заправляли французы и немцы, которые были старше, у которых за плечами были многие годы такой жизни. Они рассказывали о своих приключениях в Париже и Амстердаме так убедительно, что Леон всегда притихал и ощущал себя ребенком, который ничего еще не видел в этом мире. Он был взбешен тем фактом, что его отцу зачем-то понадобилось компрометировать его в глазах этих великих людей.

Добравшись до площадки второго этажа, Леон услышал привычный гомон — разноязычное смешение голосов. Доски настила были ничем не прикрыты, и каждый звук отражался эхом, казался громче, чем был на самом деле. Громкие звуки мелодий «Грейтфул дэд», спор об убийстве Льва Троцкого, еще один спор о позаимствованной когда-то бутылке молока и женский голос, по-видимому, успокаивающий ребенка.

Отец. Черт побери! Леон сглотнул слюну. Когда это закончится? Когда он перестанет бояться встречи с отцом? Когда перестанет бояться увидеть разочарование в его глазах?

Отец стоял у окна, сложив руки за спиной, как герцог Эдинбургский перед смотром полка. Он был высоким красивым мужчиной без семи дней пятидесяти трех лет, сдержанным и степенным. На нем был жесткий плащ на манер Хамфри Богарта. Он стоял. Потому что сесть было некуда. Во всей комнате не было ничего, кроме груды рюкзаков и нескольких спальных мешков, в одном из которых, свернувшись калачиком, спали две девочки-подростка.