Альфред Кох: Ящик водки. Том 1

— Что я и сказал! Мы уже все видели, но дети-то в чем виноваты?

— Но мы ошиблись, к счастью.

— Ой, ой, ой… Я хочу ошибиться! Давай мы лучше пессимистами будем, а? Я не хочу торопить события. Вот сейчас цена 15 долларов за баррель, и все забегали, уже хотят пересматривать бюджет, потому что в бюджете нижняя граница — 18. Как они его исполнять собираются? Мы же по-прежнему воюем в Чечне, причем амбициозно, все оборонные заказы проплачены, всем зарплату повышаем. Знаешь, легко говорить про реформы, когда у тебя цена 30 долларов за баррель. А когда цена была в наше время восемь долларов за баррель?

— Это когда ты рулил?

— Да, когда мы рулили. Помнишь анекдот, как Хрущев рельсы перекладывал? Сзади убирал, а перед паровозом ставил. Понимаешь? Вот и мы тогда так… Посмотрим, насколько хороши те исполнители, которых нанял Путин для выполнения своей программы реформирования. Сейчас есть великолепная возможность быть испуганным. К тому же тогда, в 98-м году — ну, положа руку на сердце! — у нас не было никаких оснований считать, что президентом станет 48-летний человек. Путина я знаю давно.

По Питеру. Тот же самый Володя Путин. Только, может, более сдержанный, немножко больше дистанция… Но в 99-м с вероятностью 90 процентов президентом становился Примус. На этом Гусинский, кстати, обжегся, он поддержал Примакова и… сам понимаешь. Я тогда в печати выступал с текстами типа «настала пора объясниться». Я не оправдывался, я просто писал: «Ребята, а давайте отставим в сторону неприятность того, что я сказал, давайте проанализируем элемент неожиданности». И дальше начинаю говорить: «А что такого неожиданного я сказал, чего вы все не знали? Что Россия сырьевой придаток — это, извиняюсь, для вас не новость. И она не в последнее время им стала, а всегда им была. Дальше… Русские сами себя сажали». А они что думали, что марсиане их сажали, что ли?

— Ну, видимо, это такая психологическая защита. Из психиатрии известно, что человек должен иметь оправдание всем своим поступкам. Когда оправдания нет, человек просто вешается. Врачи даже советуют психбольным все на кого-то свалить. Пусть лучше латыши, китайцы, белочехи будут виноваты…

— А, понятно. И еще грузины, да?

— Ну и грузины. Пусть будет хоть такая защита. Надо человека утешить, похвалить…

— Извини, не согласен… Есть замечательное слово — покаяние. Без покаяния не бывает прощения. А без прощения не бывает очищения. Пока не покаялись…

— Алик! Я даже не знаю, кого народ больше не любит — тебя или твоего друга Чубайса.

— Кто не любит?

— Здрасьте! Как — кто? Ты про себя читал хоть одно доброе слово в прессе?

— Понимаешь, какое дело… Я не знаю, что там переживает Чубайс — он человек закрытый, мне трудно об этом судить, но я неоднократно говорил — и это не рисовка, не поза, — мне плевать, что про меня пишут. Мать звонит — ой, что написали! Я ее успокаиваю, а сам к себе прислушиваюсь: ничего не чувствую. Ты знаешь, я тебе искренне скажу: мне интересно мнение обо мне очень ограниченного числа близких людей. Для того чтобы в их глазах не упасть, я готов очень много сделать. Я готов убеждать, доказывать, оправдываться… перед людьми, которые для меня много значат. А что про меня думает абстрактная публика с еще более абстрактным журналистским сообществом — мне все равно… Допустим, в газетах пишут, что у меня совести нет. Может, репортеры так думают. Это их проблема. А среди моих деловых партнеров у меня репутация хорошая. Я слово держу, обязательства выполняю: взял в долг — так отдаю. После кризиса многие, которые считают себя порядочными, не расплачивались по абсолютно юридически корректным долгам, банкротились. А я по юридически корректным обязательствам все отдал. Понимаешь?

— Красиво. Но с другой стороны, у тебя нет профессиональной необходимости в любви публики. Ты же не рок-звезда.

— Да. И не народный избранник…

— И ты даже на бульдога не обижаешься? Когда про тебя пишут, что Кох — это бульдог, который проводит в жизнь чужие решения, невзирая ни на что.

— Это хорошо рифмуется, Кох — бульдог.

— Значит, не обижаешься?

— Да я ни на что не обижаюсь. Я даже на туберкулезную палочку (Коха) не обижаюсь.

— Ты помнишь, как я тебя поприветствовал, когда мы с тобой познакомились?

— Помню. Ты сказал: «Привет, коллега!» А я тебя спросил: «Ты что, тоже писатель?» Ха-ха-ха!

— Это было очень смешно, да. Громкое было дело! А теперь ты так про себя говоришь, как будто ничего не было — как будто и дело писателей, и квартирное из пальца высосаны, выдуманы репортерами… Давай-ка вспомним.