Александр Попов - Надо как-то жить

Но старший встряхнет младшего и – втолковывает, разжевывает:

– На край света направляла меня страна: "Надо", – говорила. Я соколом отвечал: "Есть!" И, ноги в горсть, отчаливал. Да-а, где только не крутил баранку, единственно что на Северный полюс не занесло меня, романтика голодраного, комсомольца хренова. Ордена имеются, грамоты. Попал на инвалидность по труду, северные надбавки выработал с лихвой. Так ответь-ка, младшой, старшому: заслужил он на родине какую-никакую пенсиюшку? Не мычи! Заработал, и верблюду понятно! Так заплати, родина, своему сыну! Слышишь, братка? Да не спи ты, леший кудлатый!

– Заплатит, заплатит, Санек! Карман, не забудь, держи поширше, – угрюмо отзывался младший, не веривший, что брат и его жена смогут "отвоевать" пенсию.

Жены братьев ушли сначала в огород и сад, а потом в дом – и наговориться не могли, и все грядки и кусты осмотрели, и любимый Ларисы Федоровны сериал посмотрели. Заполночь своих перебравших мужей под руки увели в дом, раздели-разули, в постели уложили. А сами до свету не сомкнули глаз – и в жизнь, наверное, не переговорить, что у каждой за годы разлуки накипело и сбереглось в сердце. Не по примеру братьев, жены их всегда были друг с дружкой дружны и обходительны.

Родители братьев умерли давно. Отец, Илья Гаврилович, скотник, был русским, а мать, Липа Иосифовна, доярка, – еврейкой, но такой еврейкой, что ни языка, ни вероисповедания единокровцев не знала и не ведала, малограмотной была. Супруги безвыездно прожили в родном Набережном почти что до восьмидесяти лет оба, расстались только разок – Илья Гаврилович уходил на войну, и умерли они чуть не в один день, а ныне покоятся рядышком на местном погосте в сосновой роще в полукилометре от своего дома.

Михаил Ильич с Ларисой Федоровной теперь живет в родительском доме. Дом большой, бревенчатый, с двумя горницами, с утепленной мансардой, с жилой пристройкой из бруса, с просторными чистым и хозяйственным дворами, с баней, унавоженным огородом. Илья Гаврилович так и строился, так и укоренялся на благодатной набережновской земле, чтобы весь небораковский род вместе жил, одним домом, одной семьей, как в старину у сибиряков велось. И раньше братья – уже после смерти отца, но словно бы по его задумке, – жили вместе в этом доме, только младший, как пришел из армии, работал на свинокомплексе, а старший шоферил в областных организациях, ведавших прокладкой дорог и строительством.

В доме и еще одной семье или даже двум не было бы тесно. Но как ни старался Михаил Ильич, чтобы его дети жили вместе с ним, одним домом, – не срослось. Сын и дочь мало-помалу обосновались в Иркутске и Ангарске, – какая могла быть работа в Набережном для инженера-химика или тепловозного машиниста? Да и в город их тянуло. Теперь в таких хоромах приходится проживать вдвоем, "отдуваться за всех", – шутит Небораков-младший.

Оба брата (а, к слову, были у них еще две сестры, одна, правда, умерла в молодости, а другая обосновалась с мужем-моряком на Курилах и уже лет сорок безвыездно там проживает) по метрикам были русскими. Однако до той поры, пока предприимчивой и непоседливой Вере Матвеевне страстно не захотелось "человечьей" жизни. А "человечья" жизнь ей, совхозному главбуху, представилась на уклоне лет такой, какую начали с конца восьмидесятых настойчиво и пестро показывать по телевизору. И она видела, что там, за рубежом, если дом, так с лужайками, если дорога, так помытая шампунем, если автомобиль, так престижной модели, если магазин, так с ломящимися от товаров витринами, а люди кругом улыбчивые, сплошь здоровые да счастливые, да энергичные, да деятельные, да настойчивые, да культурные. Она и уговорила мужа уехать навсегда в Израиль.

На решение старшего брата покинуть родину младший сказал:

– Жизнь тут, Саня, куда не глянь, в самом деле не фонтан. А потому скажи-кась: как осудить рыбу, если она ищет, где глубже, а человека, – где лучше?

– Тьфу, елки-зеленки: с рыбой сравнил меня, что ли?

Расстались братья прохладно; письмами и открытками обменялись два-три раза, да и то по настоянию жен. Трое детей Александра Ильича, уже взрослых, семейных, отбыли с ним же. Но потом разъехались по всему белому свету – кто в Америку, кто в Австралию, а младшей дочери чем-то приглянулся какой-то Белиз; но она прожила там всего года три и теперь обосновалась в Киеве у своей однокурсницы по медицинскому институту.

Вера Матвеевна пожаловалась Ларисе Федоровне:

– Иврит нашим детям показался трудным, а порядки местные запутанными, и они не захотели их признавать, а климат так просто-напросто угнетал – жара, жара, как в пекле. Не втерлись они в ту жизнь, не втерпелись в нее! А чтобы заработать там какую разнесчастную копейку, нужно так вкалывать, как нам здесь, в Союзе, Ларисочка, и в самом страшном сне не снилось. И в Россию назад не хотели возвращаться – ведь здесь жизнь вывернута наизнанку. Разве тут ухватишь за перышко птицу-счастье? А как, скажи, содержать семью, если все втридорога, а денег, говоришь, месяцами не выплачивают? Ай, что уж!.. Чуток поднатаскались мои ребятишки в английском и потихоньку разъехались. Мы с Сашей никого не удерживали. Нам, старым да больным, куда уж переться следом. Содержим маленькую закусочную, – нам много не надо. А они молодые – пусть поищут, где лучше. Теперь вроде бы приткнулись. Дай Бог им счастья.