Александр Попов: Человек с горы

Вспоминалось старику летнее солнце и накатившая на него туча. Слышалась ему веселая бегучая капель сначала робкого, тонкого молодого дождя, потом -припустившего, повзрослевшего и, как подросток, бурно веселившегося. Но проходит три-четыре минуты, – и сильный, крепкий ливень начинает трепать и низко пригибать травы и ветви, вспенивать землю, и кажется, что никто не может воспротивиться этому дождю молодости, силы, задора. Однако не долог и этот дождь, – вырывались из-за туч солнечные ливни. Дождь постепенно утихал, и вскоре тонкие разноцветные водяные нити беспомощно висят над землей, растворяясь в воздухе. Через минуту другую дождь словно бы умирает, красиво, радостно, этими тонкими радужными нитями. Любил Сухотин короткие летние дожди. Когда дождь долгий, затянувшийся – уныло живется человеку. Когда же не долго и не коротко идет дождь, – отчего-то не запоминается. Но когда дождь пронесся, за короткий час отхлестал, отсверкал, родился и умер, -помнил Иван Степанович такой дождь долго.

Он горько подумал: а почему человек не может так же красиво прожить и умереть? Почему мы отравляем свою жизнь, калечим ее, избегаем истинной красоты? Вздохнул, нахмурился и сказал:

– Спать, старый, пора. Зачем пустое перемалывать?

Но на противоположном сеновале кто-то чихнул и зашуршал, сползая на пол. Старик прищурился.

– Ты, что ли, Иван? – спросил он.

– Ну-у, – хрипло прогудел Пелифанов.

Старик, вздыхая, сполз с сена и присел на корточки рядом с Пелифановым, который шурудил клюкой в "буржуйке", поднимая из-под золы тлеющие жаркие угли и подкидывая поленья.

– Дед Иван, печурку растормошим, чайку заварим – ве-село заживем, -говорил Пелифанов, уже протрезвевший, но трясущийся. – Эхма, стопарик бы! Потом – хоть в пляс. А, дед, как? Есть у тебя сто грамм? Откуда у тебя, трезвенника! А ты почему такой хмурый? А-а, краем глаза видел – бабы тебе подвалили. Ничего, до свадьбы заживет. Кровь у тебя на затылке запеклась, как корка хлеба. Что, болит? Вот-вот, и подавно надо остограммиться… Там кто храпит? Э-эй, ты, что ли, Григорий? Вставай, сто грамм ищи! Что урчишь, живо-живо вставай, а то головешку за шиворот запихаю.

Григорий покатился с сена и громко упал на пол. Но вскочил довольно бодро. Тер ушибленный бок. Постоял, подумал, значительно поводил своими смешными косоватыми глазами и неожиданно, хлопнув себя в грудь, вскрикнул:

– У-у, балда, вспомнил: имеется заначка, мужики!

Пелифанов потер ладони и улыбнулся:

– Живей, живей, Григорий батькович, неси ее сюда.

Григорий откопал в сене бутылку, поцеловал ее, зубами отхватил пробку, втянул всей грудью от горлышка водочный запах и весело-властно крикнул:

– Давай стаканы – чего мешкаешь? Сил нету терпеть.

Стакан нашелся один. Первым выпил Пелифанов, занюхал рукавом своей промасленной стеженки, хотя на столе лежал кусок хлеба.

Григорий буквально выхватил из рук электрика стакан, нетерпеливо опрокинул в него бутылку, и старику показалось, что скотник досадовал на бутылку, что она медленно пропускала через горлышко светлую желанную струю. Выпил не выпил, но – будто воздух – вдохнул в себя, закрыл глаза и с минуту, не шевелясь, сидел, блаженствуя. Налил старику, но тот решительно отвел руку.

– Знаем, знаем, дед Иван, что не пьешь, – сказал, усмехаясь, Пелифанов. – Думал, может, с горя примешь. А ты, похоже, все такой же – и в радости, и в горе чужой нам. Чужак, вот кто ты! – не сердито, а как-то непривычно для себя рассудительно сказал Пелифанов и выпил водки так, что, показалось, в горле хрустнула косточка. Григорий тоже выпил. Молча посидели, отдышались, поели сухого хлеба. Старик, жмурясь или хмурясь – было неясно в сумерках, посматривал на Ивана и Григория – как разительно они изменились за несколько минут! У них стали сверкать глаза, распрямились плечи, словно избавились от нелегкого недуга.

Налили еще, но уже спокойно, без порывов жажды, и выпили не спеша.

Старик улыбнулся, чему-то покачал головой. Пелифанов заметил.

– Что, дедушка Иван, усмехаешься? Вроде осуждаешь, – сказал электрик, откусывая от сухаря.

– А чего мне, сынок, вас осуждать? – ответил Иван Степанович. Помолчал и значительно-тихо произнес: – Вы сами себя осудили.

– Не понял! То есть как же так – присудили?

Григорий непонимающе смотрел на старика и электрика и косился на бутылку, как бы побаиваясь, что она может исчезнуть.

Иван Степанович не спешил с ответом, разворошил в топке алые головни, полюбовался на метавшийся огонь, с неохотой перевел взгляд на захмелевшего, раскрасневшегося Пелифанова и спросил: