Михал Вивег - Лучшие годы - псу под хвост

— Если я хорошо понимаю тебя, за ложные сведения при даче объяснений могут подвергнуть штрафу, но не привлекают к уголовной ответственности, — сказал он чуть погодя.

— Да, — подтвердила мать Квидо. — Ты правильно понял. В конце концов ты же человек с высшим образованием, и, кроме того, тебе это объясняют далеко не в первый раз.

Вошел Квидо.

— О Боже, — сказал он. — Снова ликбез?

— И никаких исключений? — спросил отец Квидо.

— Никаких! — вздохнула мать.

Отец Квидо сунул записи в нагрудный карман.

— Постой, постой, — сказал Квидо. — Разве ты не съешь эту бумагу? Или не засунешь ее хотя бы в задний проход? Ты разве не представляешь себе, какому риску ты подвергаешь семью? Ты что, не слышал о массовых депортациях на дрезинах?

— Не подливай масла в огонь! — сказала мать. — Ты написал бабушке?

— Да, — засмеялся Квидо и вытащил из книжки черно-белую открытку.

— Где ты достал такую? — улыбнулась мать Квидо и на обороте открытки прочла:

— Безукоризненно! — воскликнул отец Квидо.

Следующий день встретил Квидо и всю семью замечательным утром.

— «В горах крконошских над долом глубоким прекрасное утро взошло. И темные ели и сосны в одеждах росистых верхушками в небо глядели…» — декламировала мать Квидо.

Они сытно позавтракали, отец Квидо уложил еще в небольшой рюкзак полдник для всех, и отправились на дальнюю прогулку. Спустившись к селению Пец, они подошли к Обржему долу, затем, держась за железные поручни, поднялись к самому подножью Снежки. Оттуда собирались было идти дорогой чехословацко-польской дружбы к Шпиндлеровой избе, а потом вдоль течения Белой Лабы вернуться назад, но отец Квидо воспротивился. Похоже было, ему прежде всего мешало то обстоятельство, что эта дорога отчасти проходит по польской территории.

— Ну и что из этого? — не мог взять в толк Квидо.

— Ничего, — сказал отец. — Я не хочу идти этой дорогой. Я не выношу демонстративные жесты.

— Помилуй, какие жесты?

— Мне совсем ни к чему доказывать какую-то сомнительную смелость тем, что я сделаю тридцать шагов от пограничного камня!

— Ты сведешь меня с ума! — сказал Квидо.

— Перестаньте, — осадила их мать Квидо. — Пошли без всяких разговоров!

Она схватила мужа за руку, но он вырвался с каким-то непостижимым упорством.

— Я же сказал — не пойду.

— Но почему? — в отчаянии спросила мать Квидо.

— Почему? Да потому, что мне кажется совершенно излишним идти по этой дороге и провоцировать пограничников, если мы с таким же успехом можем пройти по другой дороге.

— Черт подери, о какой провокации ты говоришь? — закричал Квидо. — Эта дорога открыта для всех. Тут нет ничего запретного.

Проходящие мимо туристы удивленно оглядывались. Отец Квидо потупился.

— Здесь все ходят, взгляни сам, — втолковывала ему мать Квидо.

Отец Квидо упрямо качал головой.

Губы его были крепко сжаты.

Он тяжело дышал.

— Какой толк с ним разговаривать, — сказал Пако.

— Отец, — с какой-то отчаянной настойчивостью проговорил Квидо, — оглядись вокруг: каждые десять минут по этой дороге на виду у пограничников проходит по меньшей мере сто человек.

По какой-то непонятной причине ему представлялось ужасно важным убедить отца. И в самом деле, выражение непоколебимости на отцовском лице несколько смягчилось, и теперь он выглядел скорее удрученным, чем решительным, но тем не менее снова покачал головой.

— Я не вынесу этих биноклей, направленных мне в спину, — прошептал он. — Даже подумать не могу, что еще когда-нибудь кто-то будет проверять мои документы. Вы что, не понимаете этого? Вы серьезно не можете этого понять?

Он поглядел на мать умоляющими глазами.

— Но ведь все это выдумки, — сказал Квидо. — Наш отец и вправду шизанулся.

— Нет, мы можем понять, — вдруг решительно сказала его мать. — Пойдемте другой дорогой.

— Он придуривается, — прошептал Пако брату. — Польша просто недостаточно хороша для нашего пижона.

3) В начале октября мать Квидо окончательно решила найти для мужа психиатра, поскольку была вынуждена признаться себе, пусть и с тяжелым сердцем, что ей даже при ее интуиции не справиться с его странным неврозом. Особенно озадачивал ее явно политический фон его мании, и она опасалась реакции на нее совершенно незнакомого врача; как-то по «Свободной Европе» она слыхала о злоупотреблениях психиатрии в политических целях, и, хотя эти факты касались Советского Союза, подобные мысли не оставляли ее.