Эмманюэль Роблес - Морская прогулка

С наступлением ночи произошли некоторые изменения: прежде всего, просветы расширялись кверху, и местами видно было уже лиловое небо; кроме того, огни начали слегка покачиваться, особенно те, что были зажжены на мачте, в шапках загустевшего тумана, прорезаемых кроваво-красными отсветами. И потом, шум, которого Жорж так опасался. Он перегнулся через борт. Да, это плеск воды, ударявшей о корпус судна; море подрагивало, покрывалось серебристой чешуей. Жорж чувствовал, как палуба начинает колебаться у него под ногами, правда, она лишь слегка покачивается, но тем бдительнее ему следует быть. Он пока что не думал ни о какой реальной опасности, но Ранджоне и Даррас наказывали ему постоянно держаться настороже, все время следить, как поведет себя эта старая посудина. Вспомнив их наставления, Жорж решил, вооружившись электрическим фонарем, спуститься в трюм, посмотреть, что там творится.

Уже на середине трапа при свете фонаря он обнаружил, что слой воды внизу стал значительно толще, чем днем!

Босиком, закатав повыше штанины, он зашлепал по черной жиже, разыскивая единственный неповрежденный насос, о котором говорил ему Ранджоне. Раз вода продолжала прибывать, ее следовало либо откачать, либо не дать ей собраться в одном месте. Вернувшись, ребята сами решат, как поступать дальше. Луч фонаря пробегал по хаотическому нагромождению железного лома, зажигал молнии на медных частях, на изгибах маховиков и шатунов. От жары еще нестерпимее стал едкий запах машинного масла и угля, а непонятный, едва уловимый шум подтачивал тишину. Казалось, звук этот доносится из вентиляционных труб, но стоило Жоржу приблизиться к отдушине, как шум затихал. Когда он смотрел снизу вверх, машинное отделение напоминало ему разрушенный до самых сводов языческий храм, и чудилось, что в этой грозной темноте кучка растерявшихся верующих упрямо, едва слышно шепчет молитвы своему божеству.

Наконец Жорж отыскал насос и принялся за работу. Фонарь он закрепил на причудливо изогнутом патрубке, чья диковинная тень вырисовывалась теперь на одной из переборок. Увидел он еще, ну конечно же, крыс! Крысы сидели съежившись, прижавшись друг к другу на поверженном пиллерсе; время от времени одна из крыс делала судорожное движение и перепрыгивала через своих товарок. Выгнув спины, опустив веревки хвостов, повернув к нему острые мордочки с дрожащими усиками, они внимательно следили за ним своими красными глазками. Это их писк вызывал тот легкий и неясный шум, который усиливала хорошая акустика трюма. «Настоящий греческий хор!» — подумал Жорж, преодолев минутный испуг. Он знал, что они слывут умными животными. Может быть, они догадывались, что, в общем-то, работает он и на них, чтобы не дать им утонуть! Подумать только, он испытывал к ним жалость или что-то весьма похожее на жалость! А ведь он, как-никак, еще недавно угрожал карабином простым рыбакам! Мрачно поскрипывая поршнем, работал насос, и звук этот отражался железными переборками. Плотная вереница крыс терялась в полумраке по правую и левую стороны от освещенного фонарем пространства, оттуда доносилось постоянное шевеление, звуки коротких стычек: это толкались все прибывавшие и прибывавшие крысы! Вода под ногами у Жоржа расходилась кругами в темноту, и они, должно быть, докатывались до кочегара, лежавшего по другую сторону груды железного лома, и от этой мысли Жоржу стало не по себе. Он продолжал работать насосом, экономя силы, но при первой же передышке, которую он себе позволил, взяв фонарь и отбросив крыс в темноту, направился в тот угол, где лежал мертвец, — это было сильнее его. Старый корпус судна был во многих местах заделан цементом. Он обошел груду лома со странным чувством, что находится не в трюме потерпевшего крушение корабля, а затерялся в глубине пещеры с мокрыми стенами, расположенной под огромным скалистым щитом. Пещера — это слово запало ему в голову, и у него возникло нелепое опасение, что труп вдруг исчез или окажется в другом месте. Но нет, он был там, на том же месте; голова теперь находилась под водой, в ней мало что оставалось человеческого, она вся блестела от масла, но ухо, а также часть заросшей щетиной щеки (борода у мертвецов продолжает расти — эта всем известная истина производит тем не менее впечатление таинственности), угол рта, кость нижней челюсти были хорошо различимы; лицо, пожалуй, грубое, тяжелое, которое когда-то ласкали женские руки и губы. Вообразить себе, что кто-то ласкает этот черный шар, бывший еще недавно головой человека! Нет, он не должен давать волю своему воображению. К чему это? К чему? И все-таки он продолжал стоять, охваченный состраданием, которое было сильнее ледяной волны, захлестнувшей его сердце. Он с трудом оттащил несколько деревянных обломков, кусков железа, листов черной жести с неровно обрезанными краями, которые ранили руки, и протиснулся через этот проход поближе к телу. Высвободить его было действительно невозможно. Он протянул руку, коснулся мускулистого плеча и с грустью, по-дружески похлопал его, увидел остекленевший глаз, подрисованный угольной пылью, концы шейного платка, выступающие из воды. Ему слишком хорошо была знакома жизнь рабочего человека, чтобы он не почувствовал весь ужас такого конца: будто зверя задавили в его берлоге!