Эмманюэль Роблес - Морская прогулка

Жорж, письмо ваше, посланное из Канн, привело меня в смятение, и с тех пор я несколько раз писала вам, но тут же рвала написанное. А сейчас я осталась совсем одна, моя мать уехала в Тарб, где проживет с месяц у моего старшего брата. И каждый вечер, возвращаясь домой, я замыкаюсь в своем счастье, хотя порой на меня накатывает тоска, непонятный и беспричинный страх. Я собираюсь недели на три закрыть магазин. Поэтому я могла бы сесть в самолет и прилететь к вам в Сицилию. Не слишком ли это смело с моей стороны? Что вы обо мне подумаете? По правде говоря, мне довольно боязно. Согласно вашей программе, вы проведете около недели в Неаполитанском заливе, а затем на неделю остановитесь в Палермо. Если вы дадите мне телеграмму, если сообщите, что одобряете мой план, я успею подготовиться к этому путешествию. Поймите меня правильно, умоляю вас! Я вовсе не восторженная легкомысленная особа, я просто влюблена, если только это слово как раз не означает ту легкость и ту восторженность, от которых я только что открещивалась. Я еще никогда не испытывала ничего подобного; это властное беспокойно-нежное чувство привело меня в такое смятение, что я дошла до самых банальных выражений страсти, я имею в виду такие дурацкие и условные проявления влюбленности, как то, что я, например, целую бумагу, на которой написано ваше письмо, или ночью, повернувшись лицом к югу, смотрю на небо в тот час, когда вы тоже, может быть, смотрите на звезды. Не смейтесь над моей наивностью, Жорж. Вместе с этим немного безумным письмом вы держите в руках мое трепещущее сердце.

Читая это письмо совсем один на палубе искореженного судна, он испытал радость, к которой примешивалось и сожаление. Почему в Риме он не ослушался той злополучной телеграммы? К счастью, он не подчинился, не разорвал письмо — просто был не в состоянии так вот взять и уничтожить какие-то ее мысли! Где-то над пластами густой мглы, наверное, сияло солнце, и ему страстно захотелось его увидеть. Какое решение принял бы он в Неаполе после подобного потрясения? Конечно же, он бы стал умолять Мадлен немедленно приехать в Палермо! Он попытался составить текст полной горячей любви телеграммы, и его охватило волнение, когда он вообразил себе Мадлен на набережной, такую хрупкую, в ярких солнечных лучах! Вообразил себе те звездные часы, которые последовали бы за их встречей! Но разве испытал бы он тогда внезапный душевный порыв, вызвался ли бы остаться на борту этого судна и тем самым отложить по меньшей мере на три долгих дня их свидание? Согласился бы он так жестоко сократить эти столь желанные «медовые» дни и оставить растерянную Мадлен одну в Палермо? «Впрочем, к чему теперь об этом думать? — сказал он себе. — Ставок больше нет». И сразу же у него в памяти возникла старая дама из Сан-Ремо за рулеткой, ее блестящие глаза, которые она закрывала всякий раз, когда крупье произносил эту фразу, ее кокетливые, странно порочные ужимки, что усугублялось ее возрастом и нелепым нарядом — нарядом молодой красивой женщины!

К черту эту сумасшедшую старуху! Он спрятал письмо в бумажник, решив ответить Мадлен не откладывая, но старая дама из Сан-Ремо по-прежнему вызывающе смотрела на него с покоробившейся от огня переборки, с больших злобно ощетинившихся осколков стекла, и глаза ее среди мерцающих бликов насмешливо улыбались. Он устроился в каюте капитана; «documento sconvolgente» — по-прежнему оповещал заголовок журнала, идущий поверх снятой с самолета фотографии далекой дельты — жалкой царапины на теле земли; такой, должно быть, увидели ее с огромной высоты американские летчики и подумали о тех жизнях, которые им предстояло уничтожить! И американских летчиков к черту! Он нашел бумагу и конверты, на которых стояло имя судовладельца из Салоник, и сначала поведал Мадлен, при каких странных обстоятельствах получил ее любовное послание, описал состояние судна, сообщил о планах Дарраса и команды, но не счел нужным упоминать о реакции пассажиров, он так спешил сказать ей о том, каким светом она озарила его душу. Когда он вернется в Париж, он изменит всю свою жизнь: все для него теперь стало возможным, самые недостижимые мечты смогут осуществиться благодаря ей, если она будет рядом! Почему бы им не пожениться в конце сентября?

Он писал об этом плане с легкой и нежной иронией, и каждая новая фраза словно бы прокладывала путь к Мадлен, долгий, усыпанный цветами путь. Под конец он перечел эти два листка, положил их в конверт, наклеил марки, купленные им в Анцио, надписал адрес, добавил слово «авиа», которое заключил в жирный прямоугольник, совсем позабыв о том, где он находится, словно стоило ему переступить порог каюты — и он увидел бы почтовый ящик.