Эмманюэль Роблес - Морская прогулка

В феврале и марте 1944 года Хартман пробыл здесь несколько недель, прежде чем его отправили во Францию, на Атлантическое побережье. Он узнавал ферму и те постройки, где размещалась его часть. Собаки залились таким громким лаем, что из дома вышли крестьяне. (Герда тут же поспешила их заснять.) Один из крестьян предложил гостям угостить их фруктами, и путешественники согласились. Когда глаза их немного привыкли к темноте, они увидели находившуюся в первой комнате старую женщину. У нее были маленькие черные глаза и лицо все в трещинах морщин. Неподвижно сидевшая в этой комнате, где ее со всех сторон обступала темнота, она напоминала ящерицу, застывшую среди гниющего болота. Ее давно разбил паралич, и никто уже не обращал на нее внимания, но, чтобы ее не донимали мухи, ее оставляли сидеть в темноте. В другой комнате гостям предложили инжир и нарезанную ломтиками дыню.

Когда перед уходом Эрих Хартман захотел оставить им несколько лир, молодой крестьянин запротестовал.

— Почему он отказывается?

Жорж перевел ответ:

— Деньги платить излишне. Они угостили вас, потому что вы оказали честь их дому.

— Но они так бедны, — сказал Хартман. — Эта небольшая сумма может им пригодиться!

— Они соблюдают правила старинного гостеприимства, — насмешливо заметил Жоннар. Потом, не глядя на Жоржа: — Уговорите их взять эти деньги, Море. Хотя бы для этой крокодилицы в соседней комнате.

Но Жоржу не пришлось переводить. Хартман уже успел положить лиры на колени парализованной старухе и вышел вместе с Мари-Луизой. Тогда молодой человек смирился.

— А вы, Жорж, — спросила Герда, когда они вышли во двор, — где вы были во время войны?

— Там, напротив.

— Вечно вы шутите.

— Я не шучу, мадам.

Он показал рукой на линию гор за Сессо-Аурунка под раскаленным небом и добавил:

— И я вошел сюда одним из первых.

Хотя в то время, когда дивизия Монзабера атаковала Кастельфорте, Хартман находился уже в Нормандии, его, видимо, заинтересовало подобное совпадение, и он задал множество вопросов, касающихся штурма самой деревни, которую бетонированные стены домов, укрепленные подземные сооружения и минные поля превратили в настоящую крепость. Жоннар, казалось, внимательно следил за каждым ответом Жоржа, которого это, впрочем, не очень беспокоило. Они впятером направились по почти пустынной, поднимающейся вверх улочке к квадратной башне, прилепившейся на вершине скалы; Герда порой немного отставала из-за своих съемок. В тенистых двориках мирно разговаривали между собой женщины; из глубины своей лавки, заполненной всякими блестящими предметами, какой-то торговец следил за иностранцами; в гнетущей тишине летнего утра кто-то несколько раз позвал: «Мария!», и перед глазами Жоржа вдруг вновь возникло ужасающее видение танков, беспощадно, с упорством мастодонтов, крушивших дома и укрепления среди треска обезумевших ручных пулеметов, воя гранат, туч пыли от рушившихся домов, стелющегося по земле дыма, криков: он увидел также этого беднягу Шермана, убитого наповал разрывом мины, как раз на подступах к деревне, и превратившегося для них во временное препятствие, и солдат, которые стреляли в это время из окон; и сегодня этот крик: «Мария! Мария!», настойчивый и хриплый, казался последним отзвуком того яростного исступления, которым все еще, восемь лет спустя, был насыщен здесь воздух, такой же обжигающий, как и тогда.

В ходе этих сражений Жоржу вдруг открылся он сам, без всяких прикрас, без маски, видимый как бы насквозь, сознающий свой страх, свою слабость, свою жестокость, он уже почти не удивлялся тому, что убивает, не испытывая при этом волнения, и был убежден, что в нем умирает что-то главное, что-то бесценное, что душа его «теряет свою плоть» и остается лишь «скелет души», где живут одни только инстинкты: безудержная страсть к разрушению и уничтожению и животное желание выжить!

— Подумать только, — произнесла Герда с блестящими глазами, — что сейчас вы стоите здесь оба, мой муж и вы, рядом, почти как друзья!

«Почти? Как бы не так!» — чуть было не воскликнул насмешливо Жорж.

— Разве это не доказывает всю чудовищную абсурдность войны? — продолжала Герда. — Ах, если бы не этот проклятый Версальский договор!

Позавтракав на скорую руку в маленькой харчевне в Монте-Кассино, они по извилистой дороге отправились в аббатство. Реставрационные работы были еще не закончены. Монах, который водил их по аббатству, спустился с ними в пустые, пахнущие свежим цементом крипты, провел их на галерею, откуда открывался вид на Абруцци и на поля, залитые солнцем, предложил купить открытки, на которых было изображено Монте-Кассино до катастрофы (com’era [3] Каким оно было раньше… (итал.) ) и сразу после бомбардировок (… or non é piu [4] Или которого уже нет (итал.). ). У монаха было гладкое безбородое лицо и наивные глаза. За открытки можно было заплатить дороже, чем они стоили, деньги шли на восстановление аббатства, и тех, кто жертвовал таким образом, просили расписаться в специальной книге, pregati di segnare il nome e l’offerta su apposito listino! [5] Просим указать свое имя и сумму пожертвования в приложенном списке! (итал.)