Энн Ветемаа - О головах

Ева Саарма оказалась маленькой и довольно красивой женщиной с большим чувственным ртом. Пока она разговаривала, руки ее ни на миг не могли успокоиться, зато в конце фразы они театрально замирали, чтобы с возобновлением текста, зачастую начинающегося словами «мы с Айном думаем…», снова перейти к отчаянной жестикуляции. Она была в сером костюме строгого покроя, слишком, пожалуй, корректном, чтобы свидетельствовать о хорошем вкусе. Ева показалась мне разумной женщиной, но расположения у меня не вызвала. И помешали мне вовсе не рассказы Анне и не Евина манера речи, чересчур уж непререкаемая: она подносила каждую фразу, словно драгоценность, обязательно пробой вверх. Помешало мне воспоминание той поры, когда мне было семнадцать лет.

К сожалению, и это воспоминание из числа пикантных.

Однажды я проводил школьные каникулы в лагере на берегу Чудского озера. Начальником лагеря была женщина лет тридцати, очень похожая на Еву. Она была жутко строгой: зарядка, завтрак, обед — все это соблюдалось с точностью до минуты. А после мертвого часа она проводила «мероприятия культурно-развлекательного характера». Голос ее обладал лишь двумя регистрами: во-первых, стопроцентно бодряческим, свойским и задушевным до тошноты — «а у меня для вас сюрприз: сегодня мы проводим вик-то-ри-ну по русской классической литературе», а во-вторых, холодным и беспощадным, как скальпель, — «вы опоздали на линейку на целых три минуты!» Оба регистра были одинаково противны, оба превращали наш лагерь, отнюдь не школьный (туда съехались одни взрослые — все старше меня), в законченную казарму.

В последний вечер мы устроили в лагере костер, и мужчины купили бочку деревенского пива. Так что явно наклевывалось «мероприятие развлекательно-пивного характера». Однако наша тиранша не стала читать мораль, поскольку бочка была маленькая, а людей вокруг костра собралось много. Но я назло нашей начальнице решил напиться. Это оказалось несложным, вернее говоря, все произошло раньше, чем я успел спохватиться. Тиранша жутко разозлилась. Она обвинила мужчин в нравственном растлении малолетнего (NB!) и силой уволокла меня из общества. Жила она не в палатке, а в единственном деревянном доме на краю лагеря. Там-то она меня и заперла, а сама вернулась на костер. Я уснул как мертвый. Часа в два ночи я проснулся и увидел при лунном свете, как она раздевается.

В ту ночь мне больше не удалось сомкнуть глаз, а в восемь утра (по случаю праздника — на час позже обычного) я уже, сонный, словно куль, делал в общем строю зарядку и холодный, похожий на скальпель голос командовал: «Сомкнуть ноги! Расставить! Сомкнуть! Расставить! Раз-два-три! Раз-два-три! Вооре, почему вы не приседаете? Три-два-три!» И ни одного ласкового взгляда!

В десять часов я болтался в автобусе, увозившем меня из лагеря домой, лицо мое было зеленым, меня подташнивало, и все женщины казались мне непонятным кошмаром. В дальнейшем меня никто больше не использовал как предмет потребления, но я и до сих пор ощущаю горечь обиды, стоит вспомнить свою первую романическую ночь. Мужчины не выносят, когда женщины обходятся с ними так же, как они сами обходятся с женщинами! Мне известно, что потом эта дама стала одной из главных деятельниц по части туризма. (Я ничего не имею против карьеристов вообще, но совершенно не выношу стандартнотиповых карьеристов.)

Речь Евы и ее манеры весьма сильно смахивали на винегрет из детсадовской тети и «своего» парня, на тот самый винегрет, каким я однажды отравился из-за своего обжорства.

— Бессильное коньячное племя, — говорила Ева о молодых художниках тоном, не допускающим возражений, — достаточно им высосать сто граммов, как они уже начинают трубить о своих великих замыслах. После двухсот граммов у них лица девы Марии, изнемогающей от родовых мук. А после трехсот граммов они уже все знают , они уже находят (руки эффектно окаменели) тот самый мазок, который пришлось искать так долго и который превращает картину в картину ! О да, они сейчас же пойдут в мастерскую и закончат работу! Но затем следуют четвертые сто граммов и они в самом деле уходят — уходят за дверь с двумя нолями, где лихо икают четверть часа. А на другой день опять крутят все ту же пластинку, опять трубят в трубы, опять находят, а потом — икают!

Речи эти в устах Евы звучали несколько странно. После полученной мною от Анне информации о привычках Айна — особенно. А может быть, вы, сударыня (сейчас ведь пропагандируются старинные обращения!), преследуете воспитательные цели? Вот уж напрасная трата сил: я употребляю опьяняющие напитки крайне умеренно, что же до Айна, так он вроде бы и не слушал Еву. И не то, чтобы он был занят чем-то своим, нет, он смотрел на жену и, я бы сказал, прямо-таки с поразительным для мужа восторгом. Совсем как деревенский паренек на карусель. Я с любопытством присмотрелся к Айну: редко встречаются настолько некрасивые, нет, вернее, настолько бесцветные люди. Короткое тело и короткая шея, а на шее — непропорционально большая, круглая, как шар, голова. Редкие песочного цвета волосы были подстрижены очень коротко (наверняка по требованию Евы) и смешно кустились над розовым теменем. А когда я еще заметил свисавшую из-под брюк голубую завязку, то подумал, что Айн в своем роде законченный экземпляр. Невзрачная наружность является для художника в какой-то мере преимуществом: стоит такому сделать что-то мало-мальски порядочное, как его сразу признают жутко талантливым! Особенно убеждены в этом те, кто ничего в искусстве не смыслит. «Господи, какой нелепый!» — благоговейно шепчут они, завидев счастливчика. Можно подумать, будто талант — это не то злокачественный недуг внутренних органов, не то добросовестный вурдалак, еженощно терзающий свою жертву.